На диком бреге
Шрифт:
— Поторопил бы сына-то. Что тебе-от жалко! Неохота ж одному помирать.
И как бы в ответ на эту мысль Рекс насторожил уши, вскочил и, оглянувшись на хозяина, с лаем понесся в тайгу. Теперь уж и старик различил приближающийся рокот мотора. «Козел», пискнув тормозами, остановился у самых его ног. Иннокентий, еще более похудевший, посмуглевший, будто обуглившийся за этот трудный год, прямо из машины шагнул на крыльцо.
— Чуть не опоздал, — сурово сказал старик.
Сын пропустил мимо ушей намек.
— Вон внучек твой, башка не с того конца затесана. Видишь? Кожаные перчатки, очки напялил — ворон пугать, а мотор на дороге чухнет.
— Отведи
И, сидя на лавке возле окна, все время косясь сквозь стекло на тот небольшой кусок зимнего дня, что виден был меж крыльцом и поленницей, старик, к радости сына, заговорил не о смерти, не о болезни, а об обычных делах: пасека — золотое дно, от моря ее надо перевезти в Лисью падь. Там и вербы, и черемуха, и липа летом, вереска осенью. Самое медовое место… Вон под подушкой и статья из журнала «Пчеловодство» о лесных пасеках. Пусть не потеряют. Там деловое… Говорила Глафира, будто какие-то стрекулисты со стройки бензин колхозный покупали. Размотай это. Накажи примерно; от поблажек вор и плодится… Рассказывал Дюжев об этих самых ледяных складах. Чудно, конечно. Но человек серьезный, врать не станет. Проверь. Теперь, когда овощами занялись, к рыбе вернулись — важное это дело. Воды не занимать, морозы лютые. Ведь и верно, лед-то и летом держаться может: в тайге иной раз и в июле где-нибудь в овраге, под листьями снежок найдешь… Только это дело самому Толыпе поручи, а то бригадир строителей мечется как угорелая кошка, а весна вон уж по крышам ходит. Сосульки. Как раз и зевнешь…
Иннокентий смотрел на отца; лицо восковое, будто даже просвечивает, ястребиный нос на конце расщепился, а на вот — пасека, склады. Эх, ему бы пожить…
— Помню, все помню… Учтем.
— Ружье мое, не то, что в премию строители дали, это бог с ним, а то, старое, заветное, отдай Ванятке. От лучше дай его сюда да кликни парня, сам передам. — И когда со двора, весь в автоле, сразу ослепнув после яркого света, появился Вань-ша, старик повел рукой по самодельному ложу, размеченному зарубками: — Возьми, старое оно, а бьет как молодое, ежели глаз верен и рука крепка… На прикладе там сорок засечек — сорок медведей из него убито. Остальные по тайге ходят, это — твои. Наклонись. — Он поцеловал внука в лоб. — Ступай!
— Батя, я нашел дефект, знаешь… — Ступай, — сурово оборвал отец.
Теперь голос старика был еле слышен.
— Денег у меня там на книжке немного, Ва-сенке на приданое копил. Говорил ей, зубы скалит: «На что мне приданое, меня так возьмут». Две косых, будто только за то, что геологов провожала, дали, что ей мои капиталы! Глафире отдай. Она кругом сирота.
Старик все смотрел в окно. Солнце повернулось так, что от крыш легла густая тень и в ней искрилась сосулька. Она уже росла вширь.
— Ишь какая стала! — усмехнулся старик и заставил себя сесть прямо. — Достань-ка, Иньша, вон там на загнетке поллитровку и стаканы.
— Ты что? — удивился Иннокентий. И повторил: — Тятя, вам же нельзя! — Он не называл так отца с детства и даже не заметил, как вдруг пришло на язык это давно забытое слово.
— Достань, — повторил Савватей, и сын подчинился. — По полному наливай. — Дрожащей рукой отец поднял свой стакан, посмотрел на сына, усмехнулся.
Оба они, невысокие, суховатые, сидели друг против друга, и свет из окна четко прорисовывал их ястребиные профили.
— Ну, живите! И чтоб огнем гореть,
— Тятя! — почти вскрикнул Иннокентий.
— Счупай. Кобель, смерть почуяв, и тот в тайгу уходит. Иди.
Иннокентий поднялся, пошел на цыпочках к двери. Оглянувшись, он увидел, что отец, привалившись к оконнице, смотрит во двор. Из-под машины торчали, длинные Ванькины ноги. Оттуда вперемежку с чертыханьем слышалось посвистывание и постукивание металла о металл. Заметно похолодало и как-то потемнело. Ветер, ставший порывистым, выносил из-за избы облака сухого снега и с шелестом завивал их около крыльца. Дедовское ружье, небрежно брошенное, валялось на дерюжке, где Ваньша разложил инструменты. Иннокентий подумал: неладно, отец в окно может увидеть, как отнеслись к его дару. Он хотел побранить парня, но в это мгновение из избы вдруг донесся длинный, тоскливый, захлебывающийся собачий вой.
Иннокентий бросился в дом. Савватей лежал, вытянувшись на лавке, сложив руки на груди. Лицо было спокойное, глаза косили в окно. Казалось, старик смотрит на улицу и что-то вспоминает и все не может вспомнить, а возле, запрокинув старую, с пожелтевшей шерстью морду, надрывно завывал Рекс, и сквозь этот вой со двора доносилась мелодия «Подмосковных вечеров», беззаботно насвистываемая Ваньшей.
Иннокентий наклонился и закрыл глаза отца.
7
Выйдя в это еще по-зимнему холодное, но уже по-весеннему влажное утро на веранду проделать свои обычные упражнения с гирей, Федор Григорьевич Литвинов ощутил непривычную боль в левом плече. Она рождалась где-то в груди и поднималась кверху. Почувствовав к тому же сильное сердцебиение, Литвинов оставил гирю, не доделав положенное количество жимов. Поел без аппетита и, преодолевая непонятную тягостную скованность, пешком отправился в управление, «Простыл вчера на деревообделочном комбинате», — решил он, вспомнив, какие сквозняки гуляли по огромным, наполовину еще пустым цехам, и, объяснив для себя непривычную эту боль, постарался забыть о ней.
Сунув руки в косые карманы куртки, сбив назад кепку, он энергичным шагом двигался по строительным площадкам, по маршруту, намеченному еще с вечера. Боль как бы шла с ним, притупляла восприятие, рассеивала внимание. Он дважды без особого повода вспылил, обругал хорошего человека за чужую вину; а когда Надточиев со свойственной ему прямотой пытался восстановить истину, попало и ему. Совсем расстроившись, Литвинов позвонил в приемную, попросил Валю прислать за ним машину и раньше обычного приготовить дела.
— Ну что у нас там нового, Валенсия? — спросил он, заканчивая разговор.
— Товарищ Дюжев вернулся, вас дожидается.
И действительно, когда Литвинов шел к себе, среди других ожидавших приема он увидел крупную, характерную фигуру бородатого инженера, сидевшего неестественно прямо и сосредоточенно смотревшего перед собой. Перехватил он и умоляющий взгляд Вали. Конечно, все ожидавшие в приемной читали когда-то «маленький фельетон». Пряча любопытство, они ждали теперь, что произойдет. Литвинов уже обдумал несколько вариантов «сугубо сильного» разговора с Дюжевым. Но, увидев эту будто окаменевшую фигуру, этот застывший взгляд, сразу все их забраковал.