На долгую память
Шрифт:
— А кто тебе дрова рубит?
— Да насчет дров я пока не беспокоюсь, покойник запас на целый век нерубленых. А я так применилась: Утильщики получают пенсию четвертого числа, и пьют они пять дней подряд, а на шестой у них опохмелиться нечем. А я заведу немножко бражки, дня два простоит, в аккурат им на похмелку. Пойду к ним, какое-нибудь найду заделье. Болеют с похмелья, лежат валетом, по-английски. «Что, болеете?» — «Не говори, Демьяновна, нет ли у тебя хоть гущицы?» — «А дров нарубишь — похмелю». — «Что ты, Демьяновна, всю хату изрублю, только не дай помереть». Вот я поднесу ему стакан, иди, говорю, теперь руби, посмотрю, сколько нарубишь, потом еще угощу. Он рубит, а мы с его бабой пьем брагу да песни поем. Вот так я момент выбираю и весной: огород копаю таким способом. А тоже,
А Женя и верил и не верил этому. Демьяновна была еще и сочинительницей и до страсти любила тешить компанию выдумками. Но вез-таки много было похожего и на Демьяновну.
Во всем наступила пора разобраться, и Женя надеялся еще на встречи, которые должны были принести ему какое-то равновесие, но пока никуда не показывался.
До полудня он загорал в огороде, потом рылся в сенках в старом чемодане, набитом книжками, тетрадками и письмами — своими, от бабушки, от тети Паши, Парасковьи Григоровны, дядиной жены. Какое бы письмо ни раскрывал, оно хотя бы одной строчкой, но напоминало о разлуке. Пять лет Женя провел без матери. Ложился и просыпался без нее, не видел воочию, как прошел ее день, и лицо ее возникало перед ним реже, чем всегда. Так странно: несет тебя все дальше от матери, и ты ходишь среди посторонних людей, участвуешь в чьей-то судьбе, а та, которая не спала над тобой, будто еще двести лет просторожит родной дом, и ты увидишь ее, еще не поздно. Да так ли? Ведь все единственное и кровное умирает раньше тебя, и перенести это потом невозможно. Голос твой звучит для другого, дум ее ты не знаешь, походки, лица не видишь. Она в стороне, далеко, и как будто нет ее, потому что никакое воображение не заменит живого. Пробудишься ночью и думаешь: она, может, тоже не спит, а если встала по сибирскому времени, уже подумала о тебе, и дума была грустной, жалеющей: что ей одной и что ей письма, в которых дети всегда утешают и обещают, лишь бы не плакали?
«Мама, — писал ей Женя недавно, — не скучай, не печалься. Самая трудная полоса для нас скоро кончится. Вот-вот меня выучат, и начнется новое время, тогда тебе не надо будет таскаться с кастрюлями и занимать деньги, и обо мне перестанешь думать с тревогой. Пожалуйста, не беспокойся, я не залезу ни в какое грязное дело, никого не обматерю напрасно, не свалюсь под забором, и никто меня не собьет. Ребята меня окружают ты знаешь какие. А ты себя в обиду не давай, перестань, как ты говоришь, покоряться кому попало, чуть-чуть будь гордей, тебя любят, я знаю, но и пользуются твоим характером как хотят. А я все равно вернусь».
Как она его читала? Вот писала тетя Паша:
«Теперь ты еще пишешь, Физа, что о себе уже не думаешь, только скучаешь за сыном. Я тебе верю, ну этой скорби нам уже не миновать, милая Физа. Я тоже осталась одна, дочка уехала на три года в Германию по работе, скоро год много кой-чево там себе приобрела, три ковра купила, нам бы их никогда не купить в другом случае. Годы мои подались уже старые, и не верится, что мне будет 12 июня 58 лет, скоро на седьмой десяток разменяю. Вспомни, Физа, какие мы были молодые, когда повышли замуж, не гадали о будущем и ты вот просишь выслать молодое фото, какое — я даже не могу понять: которое ты снята была с Иваном своим или которое была снята со мной на крылечке, наряженная, красивая, бывало, все чего-нибудь начудишь, и не верится. А с тех пор в наших мужей-братиков все косточки сгнили, ну мы еще живем, да и нам пора уже собираца к ним. Всегда тебя вспоминаю только по-хорошему, роднее ровно тебя у меня никого не было, теперчи, наверно, никогда нам не увидеться с тобой, милая Физа, разбила пас судьба по разным сторонам. Сколько было горя пережито, и немножко радости между этим горем было, а теперчи будто и горя нет, ну и радости большой тоже нет. Я живу хорошо, отвыкла уже жить так, как мы в Сибири жили, садили огороды, вспомню, как мы на базаре стояли-мерзли, то мне не верится, что это было, сейчас все есть, ну если смерть придет, ничем не откупишься. Теперчи, Физа, пропиши мне про всех, про всех знакомых, кто где, кто помор, там моя печальная жизнь прошла с ними, пропиши и про Демьяновну, у меня с пей никогда не было дружбы, но интересно, что с нее получилось, была
Женя опустил лицо на ладони и оцепенело сидел перед раскрытой дверью кладовки. «Как жить?» — думал Женя.
— Надо жить как бежит: просторно и вольно, — сказала Демьяновна непонятно к чему. — Если двумя стаканами губы развело, надо поллитру принести.
Она пришла сама, потянулась к Жене руками, и он обнял ее, забывая про смутное свое недовольство и охлаждение к ней. Подтащив к носу застиранный фартук, Демьяновна сморкалась, терла блестевшие табачным оттенком глаза, плакала и смеялась одновременно.
— Миленький сынок, — сказала, — за то и люблю тебя, что ты всегда был смышленый насчет людей. Я специально на огород выходила, чтоб тебе покричать. А тебя, наверно, мать Физа неправильно настроила.
— Чего я настроила, — мягко ответила Физа Антоновна. Она сейчас бы помиловала любого. — Никого я не настроила. Он сам себе хозяин. Разберется без нас. Тебя б вообще-то стоило поругать.
— Лежачего не бьют. Пойдемте ко мне. Вы не ко мне придете, вы придете, где мой Демьянович жил. Я к тебе как домой, ты ко мне как домой, хочется ведь по-хорошему, правда? Не пойду же я Утильщика звать, сопли в тарелку распустит, — изобразила она, — а Демьянович всегда рад был вам, а я по мужу рада. Давайте не обижайте меня, а то ты, Физа, такая стала…
Женя пошел первый, мать задержалась, прибирая комнату.
Дом Демьяновны строился по-старинному, с высоким крыльцом, и внутри было просторно, широко, густо крашено и свободно от мебели. По-старинному и входили в него, соблюли дедовские церемонии, благо что Демьяновна отличалась редкой памятью на древние обычаи, как и на песни, впрочем. Но тогда она чуть не испортила праздник. «Прутик, пру-рути-ик, тпру-у-уу-уути-ик, — затянула онa помешано в сенках, качаясь п как бы ловя рукой какую-то летающую в сумраке веточку, притворяясь, будто водит ее сознанием тайная нечистая сила и совращает к несчастью ее будущую жизнь. — Прутик, пру-утик, пру-тик, я боюсь!»
Соседи всполошились, но Демьянович не выдержал и закричал:
— Брось, брось придуряться! То вы ее не знаете, это делать ей нечего.
— Прутик, прутик, пру-у-утик, — кружила она по горнице на виду и вправду перепуганных женщин и, дойдя до дивана, пошатнулась, упала на мягкое бездыханно. А Никита Иванович, недолго думая, побежал в сенки, подцепил полное воды ведро и, высоко подняв над лицом бедной женщины, узкой тяжелой струйкой стал сливать воду на голову и в открытый рот, словно заправлял радиатор машины. Демьяновна вскрикнула и соскочила, сказала, что она разыграла дураков и только Никита одинаков с ней по уму, а поэтому она и выпьет с ним первая, что ж сделала тут же, склонив к губам прозрачный стакан, колдуя язычком:
— Этой косой не быть живой. Покатилось как зернышко: не слышно и не видно. Почаще бы падать в обморок, правильно?
Демьяновна босиком ходила из кухни в горницу, подносила к столу свеженькое, сопровождала все словом, шуткой.
— Как поживаете?
— Так и живем, милый сынок, — несерьезно сказала она, — бутылки сдадим, маргарин купим и довольны. Чего смеетесь? Правда.
— Да куда вы наставляете столько? Не поедим.
— Ночь еще знаешь какая будет. До ночи съедим. Тебя ждала, — подчеркнула она, — для тебя и огурца не жалко. Физа Антоновна, занимай место возле сына. Взял бы да жену свою привез, мы б поглядели, как она тебя любит. Мы ждали.
— Она у него переработала нонче, пусть отдохнет, к нам ехать-то не дай бог, туда-обратно, и отпуск кончится. Приедет.
Физа Антоновна точно оправдывалась и себя, казалось, уверяла заранее, что у сына не должно случиться плохое в семье.
— А я с квартирантками живу. Как ночь — к ним в окошко парни лезут. По койкам разлягутся, и… стыдно говорить при Жене, я б выразилась. Каждый день плачу. Сегодня бы ему на пенсию идти.
— Что ты плачешь, — сказала Физа Антоновна, — ты хоть пожила, а мы и не жили. Детей родили, а мужей не видели.