На фарватерах Севастополя
Шрифт:
А на заре вахтенный матрос катера-охотника слышал, как высоко в небе курлыкали журавли. Не останавливаясь, строем клина, как корабли в море, прошли они над Херсонесом на север, к Одессе.
На окраинах Севастополя, на Мекензиевых горах, на Историческом бульваре рядом с сырыми окопами и бетонными дотами зацвел миндаль, зазеленели тонкие травинки. Днем гремел гром, и знатоки утверждали: «Ну, теперь началась весна, холодов не будет!»
Но на следующее утро крупными хлопьями пошел снег, и цветущие деревья укрылись белыми простынями.
До войны в эту пору у Херсонесского моста, на углу улицы Карла Маркса, где стояло двухэтажное здание аптеки, [151] продавали подснежники. Голубые и красные шары и колбы за зеркальным стеклом аптечной витрины переливались таинственным мерцающим светом.
Этого здания уже нет. Многих домов не стало в Севастополе. Нет уютного рабочего городка, построенного Морским заводом на улице Карла Маркса, нет одного из красивейших зданий Севастополя - Дома партийного просвещения, бывшего адмиральского особняка с мраморными подоконниками, изразцовыми каминами, хрустальными люстрами и вощеным паркетом полов, с громадной террасой, откуда открывался вид на севастопольские бухты и бухточки и на весь внешний рейд и синее море до самого горизонта. Обгорел и полуразрушен дворец Сеченовского института с его стройными высокими колоннами и фигурами воинов на фронтоне.
И севастопольский трамвай с белым тентом беспомощно стоит с обрывками проводов среди разбитых домов и развороченных мостовых.
Старый, старый город Севастополь. Его древние каменные террасы и дома, его пропитанную морем и кровью землю рвали когда-то чугунные ядра и долбили штуцерные пули врага, а сейчас снова летят на город свистящие фугасные бомбы и с грохотом рвутся тяжелые снаряды.
А Севастополь живет… Он рад горячему солнцу, зеленой траве, распускающимся почкам деревьев, весне, которой нет никакого дела до того, что фронт находится в десятке километров от города, что стреляют пушки и снова льется кровь на истерзанную землю.
Я давно не был в городе, как и большинство офицеров нашего соединения, и потому жадно слушал, когда Иван Иванович Дзевялтовский, возвратившись из Севастополя, стал рассказывать, что в городе открылся подземный кинотеатр «Ударник» и идет кинокартина «Балтийцы» и, конечно, «Чапаев» - фильм, который мы могли смотреть бесчисленное количество раз. Иван Иванович видел открытые парикмахерские, фотоателье и даже промтоварный магазин с выложенными на прилавках товарами.
А главное: по улице Ленина, обгоняя друг друга, бежали школьники с портфелями и сумками в руках - они торопились в свои подземные школы.
В эти весенние дни, когда в Севастополе собралось несколько катеров-охотников и с конвоем с Кавказа пришел член партийного бюро дивизиона Глухов, комиссар Моисеев решил провести партийное собрание с коммунистами и побеседовать с личным составом катеров. [152]
С начала войны Петр Георгиевич Моисеев совершенно не признавал береговой жизни и все время жил в каюте, переходя с одного корабля на другой.
– Я матрос, - говорил он, - и заболею, если буду сидеть на берегу в кабинете.
Полковой комиссар большую часть времени проводил с матросами и офицерами, беседовал с ними, учил их, заботился о них. Моисеев всегда знал, как живут матросы, знал, когда был на катере парикмахер, когда мылись бойцы в бане, есть ли на корабле баянист.
Полковой комиссар часто выходил в море на том катере, которому поручалось наиболее трудное и ответственное задание.
Как- то в то время, когда катера-охотники на фарватере уничтожали мины, фашисты совершили звездный налет. На катера было сброшено шестьдесят восемь бомб.
Петр Георгиевич Моисеев, находясь на мостике головного катера, увидел, как с левого борта корабля заходит «юнкерс». Моисеев повернулся к командиру, но увидел, что тот свалился возле тумбы телеграфа, а по железному настилу бегут струйки крови. Артиллеристы отбивали в это время атаку вражеских самолетов с кормы.
Вот «юнкерс» перешел в пике, черные точки оторвались от самолета.
– Право руля!
– скомандовал полковой комиссар рулевому и поставил ручки машинного телеграфа на «самый полный».
Бомбы легли за кормой, корабля, поднимая высокие всплески воды. Комиссар взял на себя командование кораблем.
На берегу первую заботу полковой комиссар проявлял о раненых. Помнил, когда, кого и в какой госпиталь отправили, кого увезли на Кавказ. Напоминал командирам кораблей, чтобы они не забывали о своих бойцах, находящихся на излечении.
Встретив командиров катеров, Моисеев говорил им:
– Что же вы, просоленные морсофлоты, о здоровье своих товарищей не узнаете?
Бывал сам в госпиталях и вечерами в свободное время писал письма раненым и получал много писем сам.
…Когда, оживленные и довольные, моряки катеров, давно не видевшие друг друга, собрались на берегу в укрытии железобетонного тоннеля, Моисеев рассказал им о боях катеров-охотников при высадке десанта у Феодосии и Евпатории, о героической гибели тральщика «Взрыватель». [153]
Старший лейтенант Глухов, как командир звена и член партийного бюро дивизиона, говорил о необходимости овладеть второй военной специальностью. Глухов сказал: «Рулевой на катере должен уметь стрелять из пушки, а комендор держать корабль на заданном румбе!»
Это начинание очень важно было для малых кораблей с ограниченным экипажем.
…Дверь из тоннеля, где размещался наш штаб, была открыта. На улице только что отгремела ранняя в этом году гроза, прошел спорый дождь, пахло весной и свежев оттаявшей землей, кричали у причалов чайки.
Я докладывал Морозову оперативную сводку, когда в убежище быстро вошел своей энергичной походкой контр-адмирал Фадеев. Он весело стряхнул с шинели блестящие капли дождя и сказал, обращаясь к начальнику штаба: