На Фонтанке водку пил… (сборник)
Шрифт:
— Не приспособлен Товстоногов / К веденью праздных диалогов, / Подбросит слово и дымит; / И, как находки и везенья, / Мы ждем знакомого сопенья, / Мы ждем, что роль заговорит. / И к подведению итогов / Не приспособлен Товстоногов, / Идет работа, как всегда, / И в новом блеске золотистом / Дает понять своим артистам, / Как стать героями труда. / И к обиванию порогов / Не приспособлен Товстоногов, / Его забота — мастерство. / Неся всемирной славы бремя, / Он так умеет слышать время, / Что время слушает его.
Скажем прямо, успех был, и прежде всего у самого Героя.
В
А бывший директор театра, ставший начальником управления культуры всего Ленинграда, Леонид Николаевич Нарицын прямым текстом сказал:
— Хороший стих написал. — И добавил: — Хороший поэт.
О чем еще тут можно было мечтать?..
«Ну вот и все, — думал Р., возвращаясь на свое место. — Был неподведомствен,стал под… И — в живых… А ты, дурочка, боялась…»
Кроме своих, получали слово и гости.
От «Современника» тоже выступил автор-исполнитель — Валентин Гафт. А известный вокальный квартет Театра комедии (Лев Милиндер — Валерий Никитенко — Борис Улитин и кто-то еще) на мотив танца с саблями из балета Хачатуряна «Гаянэ» благодарил юбиляра за то, что он отрывает от сердца Юру Аксенова и бросает его в их хищную комедийную пасть…
Хотя на ленинградском чествовании не было Лаврова и Лебедева — один снимался, а другой болел, — зато был сын Жени и Нателлы, то есть Гогин племянник, Алеша Лебедев, и все сыновья с близкими девушками, включая даже одного побочного.
Глядя на принцев крови, Наташа Караваева, в девичестве Лаппо, растроганно произнесла тост за то, что Гога оставляет после себя красивых детей. И, хотя формулировка была явно преждевременная, потому что Герой еще не думал никого оставлять, а, наоборот, надолго подсел к молодой актрисе, удачно пародировавшей Нани Брегвадзе, все с удовольствием аплодировали и выпивали за красивых детей…
Неподалеку от Р., схватившись за бокал, порывался встать с тостом концертный антрепренер Рудик Фурман, но его сурово осадил Вадим Медведев. Он советовал Рудику «лечь на дно», пока не забудется недавний, черт знает какой прокол.
И тут в соревнование миннезингеров вступил друг театра корреспондент газеты «Смена» Лев Сидоровский и на обе лопатки уложил и Р., и Гафта, и всех остальных, потому что надел настоящее канотье и на мотив «На Дерибасовской открылася пивная» с блеском исполнил вариации на гастрольные темы. «Опять поведал Соляков ему секреты»,а он «сложил на них японские куплеты».
– Валюша Ковель, без сомненья, всем знакома, / Она, конечно, украшение месткома. / Общаясь с ней, поймешь всю мудрость афоризма, / Что профсоюзы — это школа коммунизма!— О, какой восторг, какая буря радости, какой аплодисмант, и как талантливо кланялась
А Лева продолжал, глядя на сестру юбиляра:
– Нателлой Сановной любуемся всегда мы. / Во всей Европе нет такой прелестной дамы! / Все посетила — Авиньон, Киото, Ниццу, / И БДТ с ней тоже ездит за границу!— Хохот, овация, плеск заслуженной славы, и, перекрывая всех мощью своего темперамента, Валя Ковель требует:
— Виват сладкой Нателке!
И все кричат виват, но тут Лева Сидоровский, как настоящий психолог и снайпер, новой стрелой попадает в общую болевую точку:
– С тех пор, как кончились японские гастроли, / Все машинально проговаривают роли. / В мозгу у каждого одна лишь мысль стучится: / Придет контейнер или что-нибудь случится!— И все разом вспоминают, что техника действительно еще не дошла, и хлопают уже не так горячо, а Р. смотрит на угол стола, где все это время молча сидит друг юбиляра артист Г. — Григорий Аркадьевич Гай, бледный и отрешенный. Он здесь, за столом, и вызван на общий праздник из своего закута, и ест картошку в грибном соусе вместе со всеми, но душа его там, за чертой, и ликующая стая далека от него и уже невнятна…
26
В чудовищно сложных, пожизненно трагедийных отношениях Сироты и Товстоногова чаще всего обнаруживалась родовая близость, иногда — вкусовая противоположность, но дразнящий и накаляющий обоих парадокс был в том, что именно в совместной работе они достигали высот, быть может, недоступных им поодиночке. Такое мнение в театре пошепту хаживало…
Конечно, учитывали, что Товстоногов великий строитель театра, непревзойденный Мастер и создатель сценического образа, мощный стратег и выдающийся учитель, а Сирота — вечно второй номер в этом расчете, чернорабочий и мастеровой, видевший главный смысл профессии в бесконечном копошении и волхвовании внутри одного отдельно взятого артиста, но так же, как и Гога, умеющая на своей территории творить чудеса.
Ее занимало чистейшее и скрупулезное содержание роли, разведка которого доводила порой до качественного взрыва и рождения неповторимого лица, а он не мыслил театра вне крупной, захватывающей, победительной формы, в том числе и в актерском создании.
Что это было — ревность к артистам, театру, самой профессии?..
Или, без учета масштабов и логики, именно друг у друга они искали полного и безоговорочного признания?..
Иногда она не могла говорить о нем без яростной дрожи.
Он тоже как будто весь подбирался, едва заходила речь о ней.
Несмотря на то что Станиславский и Немирович-Данченко были другими людьми и положение в театре было у них совершенно другое, модель их взаимоотношений была, видимо, похожей: «любовь — ненависть», «дружба — вражда», «радость — страдание»…
Ее уговаривали почти все. У нее были безумные глаза, свои боялись, что она сойдет с ума. Почти час Стриж уламывал ее не делать резких движений, увещевал и упрашивал, нагревая страстью телефонную трубку.