На Фонтанке водку пил… (сборник)
Шрифт:
— Но он испытывал неловкость, записал, что это «дурно пахнет»…
— Не знаю, Володя, тогда я этого не заметил…
— А куда делся Лавров?.. Товстоногов назвал мне Лаврова…
— Точно сказать не могу, но у меня такое ощущение, что он отказался за несколько дней до распределения, прочел и отказался… Не почувствовал для себя… Там Лебедев, Юрский… Много эмоций, а он любил играть закрыто…
— Но Юра, у артиста Р. могла быть другая биография, если бы он все-таки сыграл эту роль, поэтому важно понять: когда Гога его приговорил — сразу или потом?.. Ведь ты участник этой «партии»… Р. играл генеральную репетицию!.. А до нее, с появлением Олега на сцене, была установлена строгая «очередь»!.. И эта очередь — тоже игра?
На
— Все решал Гога, — сказал Юра, — а почему, не объяснял. Он был непредсказуемый, ты же знаешь. У меня с твоим «Генрихом» была своя история. Я ведь апогея вашего противостояния не застал… Сначала репетировали возле буфета, это было в шестьдесят девятом году… А потом Гога меня послал в Калинин, повторять у них «Правду, ничего, кроме правды!..». Где-то весной приезжаю в театр, и Валерьян [заведующий труппой В.И. Михайлов. — В.Р.] мне говорит: «Юра, зайдите ко мне!..» Захожу. Он показывает афишу. Я смотрю — все вроде нормально, и вдруг — «режиссер-ассистент — Аксенов». А я был всегда или «режиссер», или «сопостановщик». Меня это слегка возмутило, я спрашиваю: «А что такое, почему „ассистент“?» Валерьян отвечает: «Не ко мне!..» И я ему говорю: «Или пишите „режиссер“, или снимайте с афиши вообще!» И афиша «Генриха» вышла без моей фамилии… Осенью, после премьеры, захожу к директору, у него сидит Гога, и вдруг он спрашивает меня: «Ну что? Вы осознали свою вину, поняли заблуждение, раскаялись?» Я сделал скромный вид и говорю: «Вроде да». Тогда он поворачивается к Нарицину и говорит: «Верните его имя на афишу!»
— Хорошая притча, — сказал Р. — Может, и я должен был «осознать вину»?.. Может, он и меня хотел чему-то научить?..
— Не знаю, Володя, — уклончиво сказал Юра и вдруг добавил: — История — ужасная проститутка, и рассчитывать на нее нельзя. Во всяком случае, я не верю, что, репетируя «Генриха», Олег испытывал большую неловкость…
— Иначе он бы не написал, — сказал Р. — И Балашовой говорил на озвучании: «Вообще-то хвалят, но такой осадок на сердце, как будто это моя вина перед Володей…»
Работая во МХАТе, Борисов узнал знакомый сюжет в перевернутом зеркале. По рассказам знатоков, он хорошо сыграл Астрова в постановке Ефремова, но на гастролях в Японии — автор обращает милостивое внимание читателя на глубокоуважаемое место действия! — у них вышла размолвка, и Ефремов решил сыграть Астрова сам. «После Японии, —пишет Борисов, — кто-то остановил меняу доски расписаний: „Олег Иванович, вы на репетицию?“ — „Да нет, разве сегодня есть репетиция?“ — „Есть… в кабинете Олега Николаевича“. Так я узнал, что мастера принялись за работу. Я вспомнил лекцию Ефремова об этике (!), идею объединения всех артистов, исповедующих „систему“… и у меня оборвалось все в один миг. Это всегда так неожиданно обрывается. Ведь репетиции исподтишка, тайком я проходил у Товстоногова…»
В конце жизни Борисова опять приманил Петербург. Лев Додин, ставивший с ним «Кроткую» и в БДТ, и во МХАТе, позвал его на роль Фирса.
Малый драматический снял квартиру на улице Рубинштейна, почти рядом с театром, Олега встречали с полным почетом и, чтобы подчеркнуть внимание, наполнили продуктами холодильник…
А в БДТ, на Фонтанке, шел свой «Вишневый сад» в постановке Адольфа Шапиро, здесь роль Фирса играл Евгений Лебедев, и ситуация снова оборачивалась соревнованием…
Репетиции шли полным ходом, когда у Олега подскочила температура. Вызвали из Москвы жену, и Алле удалось вернуть его в строй…
Когда подошли к финалу, Олег еще держался и даже сыграл полный прогон или генеральную в костюме и гриме.
Но, понимая, что премьера под угрозой, Додин, страхуясь, позвал
После генеральной его состояние ухудшилось настолько, что пришлось увезти его в Москву и положить в больницу.
— Премьера была? — спросил он жену.
— Была.
— А кто играл? Лебедев?
— Да, — сказала Алла.
Олег отвернулся к стене и умер.
Последний сюжет восходит к свидетельству самому достоверному. И хотя позднее могли, а возможно, и возникли другие варианты, именно этот дошел до артиста Р., поразив его своей завершенностью.
«Господи! — думал он. — Благодарю тебя, что не я отнимал, а у меня отнимали!.. И прости, прости нас, грешных, Господи!..»
10
Р. приехал к Анне Андреевне в Комарово в Дом творчества писателей, который позже станет для него местом отпускных стоянок и попыток догнать другую судьбу. Тогда же, в первый раз, как и положено провинциалу, он испытывал священный трепет. Все было оговорено звонками на улицу Ленина, откуда связывались с Комарово, и, подобрав удобную электричку, чтобы не опоздать и не являться прежде времени, Р. постучался в положенный срок. Обстановка в двенадцатой комнате — первый этаж, по коридору направо, последняя дверь с левой стороны — была необычная: пол устлан газетами, скульптор, не в силах оторваться от работы, то руками, то стеком охаживает на станке сырой портрет героини, а она сама сидит в кресле и послушно держит голову прямо перед собой…
Здороваясь, Анна Андреевна нарушила позу и то ли назвала друг другу скульптора и артиста, то ли без этого обошлась, точно не вспомнить…
Чувствуя, что его время истекло, скульптор стал нехотя укрывать бюст мокрыми тряпками, как видно, это был не последний сеанс, а Р. подчинился паузе, которую взяла хозяйка. И стоило того. В молчании можно было как-то освоиться, а первые реплики оказались общего характера.
Наконец скульптор простился, и дала о себе знать пожилая женщина, роли которой Р. сперва не понял, а потом, для себя, стал звать компаньонкой. Она подсказала говорить погромче и тоже вскоре ушла…
Позже автор восстановил, что скульптора звали Василий Павлович Астапов, а женщину — Ханна Вульфовна Горенко, оба имени при знакомстве прозвучали, но актерская память капризна, и Р. их тотчас забыл.
И тут пошел разговор вдвоем, занявший, как доложил Р. Виленкину, почти три часа. Как его передать? Тем более в нашем неустойчивом жанре? Если бы это были мемуары артиста Р., вы узнали бы, что с этого момента никого ближе к Ахматовой не было, а речь между ними шла, конечно, о его выдающемся даровании. Так «мемуарят» многие и, что интересно, поэты. Но у вас в руках именно роман. Да, гастрольный, однако же… И ввиду жанровых сложностей и двойственности исходной позиции автор попробует пройти над ареной по натянутому канату без батута и лонжи и постарается не упасть. Следите за ним, господа!..
— Где вы жили в Ташкенте? — спросила Анна Андреевна, Р. стал называть адреса, и оба с удовольствием вернулись под тополя и тутовник и вспомнили старую орешину у зоопарка. Отрезок улицы Жуковского, на котором в последние месяцы была ее комната на балахоне (второй этаж), шел от Пушкинской до Советской, а тут как раз на углу и зоопарк, и огромная орешина у входа, и лев рыкает по ночам… Не рыкал?.. Может быть, в войну его не было или был другой, терпеливый… Это ведь позже Р. жил на Карла Маркса, между Первомайской и Жуковского, и слышал вечерами стоны голодного льва, а в войну — на Хорошинской, вернее, в Третьем Хорошинском тупике, по другую сторону Алайского базара. А через три дома, на углу Хорошинской и Третьего тупика, жила семья Козловских, у них Анна Андреевна встречала Новый, 1942 год, и братья Козловские играли Бетховена в четыре руки, а утром ее провожал до дому Женя Пастернак, сын Бориса Леонидовича.