На изломе
Шрифт:
– Ну ладно, ладно, хватит, – примирительно сказал Ковальчук. – Лукошкина, показывай, что там у него.
«Луко-о-ошкина, – мысленно нараспев повторил Андрей, – какая созвучная имени и вкусно звучащая фамилия. Лукошкина Дарья».
Между тем Дарья, разрезав повязку до конца, осторожно сняла её, обнажая багровый, сочащийся сукровицей, рваный двадцатисантиметровый след от осколка. Сняла и, посмотрев на рану, неожиданно коротко всхлипнула. Поражённый такой неожиданной реакцией Андрей посмотрел на неё. В уголках её глаз дрожали слёзы, уже готовые сорваться вниз, а взгляд выражал столько боли, жалости и сожаления, что у него похолодело в душе.
«Что это она так бурно реагирует на мою «царапину». Опыта нет или как…» – подумал он.
Но домыслить ему не дал голос начмеда.
– Да-а-а, Минин. Постарались
– Да ладно вам, товарищ подполковник. Одним больше, одним меньше, я ещё лет пять послужу, так как зебра полосатым стану.
3
«Дух» – душман, моджахед, бандит.
– Сплюнь, Минин, сплюнь, – суеверно махнул рукой Ковальчук, – пусть он будет последним. Так ведь, Лукошкина.
– Так, – слёзно ответила Дарья и, отвернувшись, стала перекладывать с места на место инструменты, хотя в этом никакой необходимости не было.
Ковальчук вопросительно дёрнул бровями вверх, глянул на Дарью, потом на Андрея и удивлённо пожал плечами, дескать, ничего не понимаю.
Затем он заставил его лечь на кушетку и, протерев руки спиртом, начал колдовать над его раной. Дарья хлопотала рядом, подавая ему необходимые материалы и инструменты.
Андрей лежал, закрыв глаза, лишь иногда кривя лицо, когда врач, прочищая ему рану, делал больно. Он думал о Дарье, думал о себе, стараясь разобраться в новой природе своих ощущений. Всё, что произошло с ним за последние пять минут, не вписывалось в рамки его бытия. Можно даже было сказать, что он был слегка напуган тем каскадом чувств, что внезапно обрушились на него.
– Так, – раздался над ним голос начмеда, – рану мы твою почистили, теперь надо мазь наложить, чтобы всю гадость из раны вытягивала. Как специально для тебя изготовил по новому рецепту вот только вчера, так что дня два-три, и пойдёшь на поправку, а через недельку и вовсе снимешь повязку.
– Спасибо вам, Сергей Иванович, – ответил, не открывая глаз, Андрей, – что бы мы без вас делали.
Слышно было, как загремели склянки. Неожиданно на лоб Андрея легла нежная девичья рука. Он отрыл глаза. Над ним склонилась Дарья, она смотрела на него с любовью и добрым участием.
– Так как себя чувствуешь, Андрюша? Очень больно? – мягко спросила она.
Андрей, улыбнувшись, ответил.
– Что ты, Дашенька. Совсем нет. Это как комар кусает. Не больно, но неприятно.
– Вот и хорошо, – улыбнувшись в ответ, произнесла Дарья и провела рукой по его щеке.
И когда рука скользила по его щеке, он, не удержавшись, быстро повернув голову, поцеловал её в ладошку. Она резко отдернула свою руку. Но чувствовалось, что в этом жесте не было неприязни или брезгливости, просто сработал эффект неожиданности и стыдливости. Что она и подтвердила красноречивым взглядом, брошенным в сторону начмеда, который, стоя к ним спиной, размешивал стеклянной лопаткой в медицинской ступке мазь. Потом, сделав дурашливо-испуганное лицо, погрозила ему пальчиком.
Андрей лежал, глядя на Дарью, и улыбался во все свои тридцать два зуба. Ему было необычайно хорошо. Он смотрел на её милое лицо, и ему казалось, что мир вокруг пропал. Только он и она. Теперь, глядя на эту девушку, появившуюся в его мире так внезапно, он четко и осознанно почувствовал, что к нему быстрым шагом приближалась она, Любовь. Именно Любовь, с большой буквы Л, которая приходит к человеку единожды во всём своём великолепии и остаётся с ним до конца. Любовь, когда ты всеми клеточками своего тела и своего сознания ощущаешь, что эта женщина истинная твоя половинка.
Наконец Ковальчук закончил колдовать над мазью и подошёл к Андрею. Осторожно наложив мазь на рану, он прикрыл её стерильной салфеткой. Затем, не обращаясь за помощью к медсестре, сам крепко перебинтовал ему грудь.
– Ну, пока всё. Значит так, повязку два дня не снимать, не мочить. И потом на перевязку.
Начмед хлопнул его по плечу и направился к умывальнику мыть руки. Дарья, сделав сосредоточенный вид, наводила порядок на столе после перевязки и как будто бы совсем не обращала внимания на Андрея. Задетый за живое таким, как ему показалось, неожиданным невниманием к себе, Минин встал, оделся. Затем сказал, обращаясь к стоящему к нему спиной Ковальчуку:
– Спасибо, товарищ гвардии подполковник.
– Пожалуйста, – донеслось ему в ответ.
– И Вам спасибо, товарищ медсестра, извините, не знаю Вашего звания.
– Ефрейтор, – отозвалась Дарья.
– Спасибо и Вам, товарищ гвардии ефрейтор, – со значением повторил Андрей.
– Пожалуйста, товарищ гвардии старший лейтенант, – весело откликнулась девушка, поворачиваясь к нему, и, дурачась, приложила растопыренную пятерню к шапочке, – ежели что… обращайтесь. Всегда рады помочь!
Андрей пристально посмотрел ей в глаза, и сердце его затрепетало от радости. В её глазах читался явный призыв к продолжению знакомства и обоюдной радости от произошедшей встречи. Он, слегка смутившись, козырнул в ответ и вышел из комнаты.
Минин шёл по дороге, не замечая происходящего вокруг. В его душе бушевал шторм из чувств и страстей. Дело в том, что Андрей полтора года назад пережил личную трагедию, развод. Он очень сильно любил тогда свою бывшую жену Татьяну и не замечал, а скорее всего не хотел замечать, что творилось вокруг. Когда он возвращался домой из своих служебно-боевых командировок, то всегда находились «доброжелатели», которые рассказывали или намекали ему о неверности его жены. И о том, что в его отсутствие жена строгостью нравов не отличалась, что её часто видели нетрезвой и в сомнительных компаниях. Но Андрей был ослеплён своей любовью и один раз даже ударил одного из таких «доброжелателей». Он не верил никому. Он слишком сильно, как ему казалось, любил свою жену. И так продолжалось до тех пор, пока в один из обычных дней к нему на службу не приехала жена одного из прапорщиков, служившего с ним в одной части. Вызвав его на КПП, она, плача, рассказала об интимной связи своего мужа с его женой и о том, что в данный момент они вместе находятся в его квартире. Почему-то ему поверилось сразу. Безумная злоба охватила его, ему захотелось крушить, ломать всё вокруг, и он, не удержавшись, кулаком с размаху пробил дыру в деревянной двери КПП, вымещая на ней свою слепую ярость. Затем, поймав такси, помчался домой.
Поднявшись на свой этаж, Минин хотел с ходу высадить ногой дверь и, ворвавшись в квартиру, убить обоих, но удержался. Скорее всего, его удержала мысль о том, он так не хотел этому верить, что это всё неправда и что жена ему верна и ждёт его, приготовив ужин. Андрей осторожно открыл дверь и прошёл в квартиру. Сердце оборвалось, проваливаясь в бездну. Квартиру наполняли стенания и восторженные восклицания вошедших в блудливый азарт любовников. Он осторожно прошёл к полуоткрытой двери их супружеской спальни, где его взору представилась следующая картина. Жена Татьяна, обнаженная, безудержно скакала верхом на голом, распластавшемся под ней прапорщике, начальнике автомобильного склада части, полурусском, полуузбеке. Андрей даже толком не знал, как его зовут. Прапорщик, стеная от удовольствия, закрыв глаза, лапал её своими руками то за попу, то за грудь. Татьяна же, привычно запрокинув руки за голову (это была её любимая поза), ослепленная своим грехом безумно выкрикивала слова и фразы, которые говорила всегда Андрею в час любви и которые, как он считал, предназначены были только для него. В груди Минина вспыхнул всепожирающий огонь. Нет, он не кинулся их убивать, любовники, занятые собой, даже не заметили его присутствия, он просто стоял и смотрел, а огонь в его груди разгорался всё больше. В этом огне сгорала та безумная любовь, которую он испытывал к своей жене, сгорала его совесть, которая не позволяла ему изменять своей супруге, горело счастье, радость и всё то, что связывало, как ему казалось, нерушимо с этой женщиной. Горело всё и покрывало толстым слоем пепла его сердце, вмиг огрубевшее и почерствевшее. Ушла злоба, ушла ярость, остался только холодный рассудок и чувство брезгливости.