На краю одиночества
Шрифт:
У других тоже.
И доказывать, что он, Олег, ничего не мог сделать. Или признаться, что мог бы, но не стал. Что он слишком слаб, трусоват и… безумен. Да, пожалуй… поэтому лучше здесь, в тишине и со скрипкой. Тем более, в голове его звучала совершенно удивительная мелодия.
Голос ветра.
Льда.
И бури, что рождалась где-то там, за краем мира.
Олег улыбнулся… Ольге он напишет. Завтра. Савва Иванович будет столь любезен, чтобы подсказать правильные слова. А потом, когда письмо отправят, Олег сыграет.
Снова.
И
Эпилог
Младенец смотрел на Земляного черными –черными глазами, в которых читался немалый упрек. И Алексашка робко потряс погремушкой.
Погремушка была серебряной.
Заговоренной.
Снабженной десятком защитных рун, но это отчего-то младенца не впечатлило. Губы его изогнулись, рот раскрылся, а кулачки сжались, предупреждая, что вот сейчас…
– А голос какой! – восхитился Дед и, отвесив внуку подзатыльник, велел. – На руки возьми, олух!
– Я боюсь!
– Он не кусается!
– Я боюсь не того, что он меня покусает!
– А чего?
Младенец перевел дух, но исключительно затем, чтобы вновь разразиться гневным воплем, от которого, казалось, задрожали стекла. Земляной присел и вновь потряс погремушкой.
– Я его уроню!
– А ты держи крепче.
Он удостоил Глеба весьма раздраженного взгляда и пробурчал.
– Вот погоди месяцок, я на тебя посмотрю, как ты будешь… держать крепче.
– Бестолочи, – с какой-то невысказанной нежностью произнес Дед и, потеснивши Алексашку, подошел к кроватке. – Они бестолочи, но ты-то… ты у меня умный… в мамку… не сердись.
Он говорил мягко, потягивая звуки, отчего казалось, будто и не говорит вовсе, а поет.
– Сейчас… ишь, боятся они… лбы здоровые…
Младенец замолчал, разглядывая Деда черными бусинами глаз. И запыхтел, завозился, то ли пытаясь скинуть пеленки, то ли вовсе выбраться из колыбельки.
– Вот-вот… и я о том же… династию продолжать надо, а на отца твоего никакой надежды… вбил себе в голову…
– Я не позволю!
– Ты сначала научись его держать, а уж потом позволяй там или нет, – отмахнулся Дед, подхватывая младенчика, который вовсе успокоился, приник и потянулся ко тьме. А та и рада, отозвалась, окружила теплым коконом.
Глеб хмыкнул.
И подумал, что, конечно, крестины – дело хорошее, но уж больно хлопотное какое-то. Дом его вдруг наполнился людьми, желавшими всенепременно засвидетельствовать свое почтение.
На свадьбе Его императорского Высочества и то, кажется, меньше народу было.
Толкутся.
Мешаются.
Анну беспокоят. Вчера какой-то идиот решил, будто цветы в оранжереях сажены именно для того, чтоб он их сорвал. А ведь предупреждали… и проклятье Глеб снимать не станет.
Не сразу.
– Ольга меня убьет, – обреченно произнес Алексашка, глядя, как младенец засыпает на руках Деда.
–
– Вот-вот… и тогда она сможет убить меня снова.
Алексашка дернул шеей, которую сжимал жесткий воротничок. А ведь постарался выглядеть прилично, и костюм нацепил, и галстук завязал правильно.
А что вид мрачный, так… от волнения.
И беспокойства.
– Как думаешь… – взгляд Земляного следовал за Дедом, а тот расхаживал по комнатушке, нашептывая что-то долгожданному наследнику. – Если я ее все-таки украду… она замуж пойдет? А то нехорошо как-то получилось…
– Укради, – согласился Глеб.
– Но ты меня, если что… воскресишь?
– Воскрешу.
– Тогда ладно…
…по-над полями полетел звон колокольный, поторапливая.
…ходить осталось недолго, Анна чувствовала это.
И боялась.
За себя.
За ребенка, который то затихал, то вдруг начинал пихаться, будто скорее желая выбраться из живота. За Глеба еще.
За школу.
За весь мир. Как он будет, если вдруг…
…нет, в городке их целителей ныне, пожалуй, больше, нежели в Петергофе. И главное, один на другого поглядывают с недоверием, с опаскою, а вокруг Анны кружат вороньем.
То ей нельзя.
Это неможно. Каждый новый, будто желая поддержать неведомую простому люду традицию, так и норовит еще что-нибудь запретить. И главное, попробуй докажи, что Анна чувствует себя распрекрасно.
И что не столь уж она стара.
И…
…чудо ей было обещано, а кахри она верит куда больше, нежели всем профессорам разом.
– Он олух, – Ольга устроилась у окна, мрачно глядя во двор, где уже собралась толпа, то ли провожающих, то ли встречающих, но главное совершенно посторонних, ненужных в этом тихом месте людей.
Откуда они взялись только?
…с величайшим почтением…
…извольте принять…
…по случаю крестин и грядущего бракосочетания…
– Олух, – согласилась Анна, поднимаясь. Вот спина побаливала, но как-то так, не всерьез. И ходить стало тяжеловато. Анна чувствовала себя на редкость глупо, переваливась с ноги на ногу, право слово, не женщина, но утка.
И живот торчал.
В доме спорили, на кого, Анна знала, что даже пари заключали, пока Глеб не прознал. И разозлился… с чего бы, спрашивается? На ребенке это пари никак не скажется.
– Я… я может… красиво хотела, – Ольга всхлипнула.
И высморкалась.
– Чтобы платье белое… до самой земли… фата летящая…
– Закажем.
– Уже… четыре штуки… знаешь, как их выбирать интересно?! И я ж думала… надеялась, что у него мозгов хватит… а он… олух… то слишком рано… молода я еще, то уже нельзя, потому что вдруг да в церкви венчание потом на обряд повлияет. То ребенок, слишком опасно… а теперь они не налазят! Да и… куда мне белое? Засмеют.
– Кто?
– Все.