На краю одиночества
Шрифт:
Вот теперь Глеб имел сомнительное удовольствие созерцать истинное лицо Михайло Евстратьевича.
– С вами, конечно, несколько сложнее. Поэтому я и готов предложить вам любую помощь, буде вы согласитесь… содействовать.
– Не соглашусь.
– Жаль, – вилка легла поверх ножа, а пухлые пальцы переплелись. – Бунт не то, что мне нужно, но… иногда они случаются. А последствия… я вас предупреждал.
Глеб позволил тьме ожить.
Она выбралась на ладони, заклубилась темным облаком,
Люди боялись тьму.
И страх этот, подспудный, ныне нашептывал градоправителю, что гость его далеко не так беззащитен, как казалось, будил сомнения, уговаривал оставить школу в покое.
В любом другом случае Михайло Евстратьевич прислушался бы.
Тьма исчезла.
А Таржицкий моргнул и потянулся к стакану с водой, который осушил одним глотком. Дернув себя за галстук, Михайло Евстратьевич сказал:
– Вижу… вы будете готовы, однако… прольется кровь. Неужели вам не жаль людей?
– А вам? – спросил Глеб. – Вам не жаль?
Молчание.
– Сколько вы вложили? Немало. Выровнять берега, насыпать пляжи, начать строительство. Дать рекламу и отнюдь не в газетах, – тьма не желала уходить, она сосредоточилась на ладонях, покусывая их, уговаривая дать больше свободы. Неужели Глеб не видит, что человек, сидящий напротив, жалок?
Он испуган.
И страх в нем борется с жадностью. Надо лишь немного помочь, а то и вовсе… что произойдет, если, скажем, найлюбезнейший Михайло Евстратьевич вдруг скончается?
Удар там.
Или сердечко не выдержало? Он-то, небось, на это сердечко не больно внимание обращал. Вон, чревоугодствовал и в иных удовольствиях телесных себе не отказывал. А организм – штука тонкая… тьма может сделать так, что никто не заподозрит.
А даже если заподозрит, что с того?
Неужто Глеб не найдется, что сказать? Неужто слова его будет недостаточно? Ведь и вправду бунт случится, того и гляди вспыхнет городишко, а где бунт, там и пожары. И кровь. И сколько ее прольется только для того, чтобы некий господин сохранил капиталы?
Бунт что? Отпылает и уймется, напротив, своя выгода есть. Людишки-то многие поспешат сменить место жительства, все тем же страхом подгоняемые. Стало быть, имущество свое продадут по ценам низким, а через год или два, или даже пять все забудется.
Сотрется.
И земля на приморском курорте в цене прыгнет. Всего-то и надобно, что подождать. А ждать Таржицкий, как и любой иной политик, умел.
Так неужели он, готовый платить чужими жизнями за собственные капиталы, не достоин смерти?
– Извините, – Глеб поднялся. – Надеюсь, вы понимаете, что ситуация располагает к особым мерам? И я вынужден буду обратиться к короне…
Михайло Евстратьевич
– Коли погодить изволите, то тут и обратитесь. Его императорское Высочество любезно ответил на мое приглашение. И прибудет, чтобы открыть ежегодный бал.
А вот эта новость удивила.
Весьма удивила.
Николай не имел обыкновения покидать Петергоф без веской на то причины.
– Да, – подтвердил Михайло Евстратьевич, подвигая миску с ледяным творогом. – К моему скромному прожекту проявили высочайший интерес. И как только об этом узнают, думаю… мое финансовое положение, и вправду несколько пошатнувшееся, поправится.
Корона и деньги.
Деньги и корона.
И бунт, который ныне совсем уж не вписывается.
– А потому по-человечески вас прошу, – Михайло Евстратьевич прижал обе руки к обширной груди. – Уезжайте. Оно вам надо, мешать интересам короны?
Глава 15
Эта женщина ограду преодолеть не сумела. Впрочем, она и не пыталась, стояла у калитки, разглядывая Анну и хмурясь, и унылое сонное лицо ее казалось на редкость некрасивым.
– Впустите? – спросила она, склоняя голову набок. И сейчас сходство ее с Глебом стало просто-таки пугающим. Разве что черты лица несколько мягче, но… все одно похожи.
Как брат и сестра.
– Для чего? – впускать ее не хотелось. У Анны еще слегка кружилась голова, да и слабость не оставляла. Боль, правда, почти ушла, но зато остался круглый камешек с запертой в нем кровью. И та перекатывалась, то светлея, то темнея почти до черноты.
Рисунок крови завораживал.
И Анна долго, она сама не знает, сколько, просто сидела, разглядывая этот самый камень, не имея сил расстаться с ним. Она не знала, куда подевался старик.
И вернется ли.
И… признаться, это не было ей интересно. А вот кровь была. Наверное, потом, после, Анна нашла бы в себе силы подняться, убрать этот треклятый камень – для чего он ей? – и заняться… чем-нибудь да заняться. Однако ее побеспокоили.
Это раздражало.
– Для беседы, – Елена держала в руках корзинку. – Или вы боитесь?
– Боюсь, – легко согласилась Анна. – Я все-таки хочу жить?
– Полагаете, я собираюсь убить вас?
– Я понятия не имею, собираетесь или нет, но я знаю, что вам не нравлюсь, – когда живешь одна так долго, отвыкаешь лгать, потому что обманывать себя нет смысла. И сейчас Анна сказала правду, которая, вот удивительно, пришлась не по вкусу ее гостье.
– Все же, – произнесла та, – нам не стоит говорить вот так… могу поклясться душой, что не собираюсь причинять вам вред.
И на ее ладони вспыхнул лепесток тьмы, принимая клятву.