На критических углах
Шрифт:
— Хорошо, когда собака друг, плохо, когда друг — собака, — сказал Евсюков.
«Верно! — подумал Астахов. — Его друг оказался собакой!»
— Ну что, товарищ старший лейтенант, чем кончилось бюро? — с участием спросил Евсюков,
— Получил «строгача», — с горькой усмешкой бросил Астахов.
— Ничего, за одного битого трех небитых, дают. Обедали?
— Нет.
— Хотите перед обедом стопочку коньячку? Ночью полетов нет. Погода сырая, надо душу погреть.
— Хочу.
— Пойдемте.
Евсюков повел его в сторону пожарного навеса. Здесь было сухо. Они обошли большую, выкрашенную
— Что думаете делать, Геннадий Александрович?
— Хочу поехать в Сочи, к морю… А денег нет…
— Много надо?
— Тысячи три.
— Для вас достанем. Расписочку приготовьте, деньги будут.
— Постойте, Евсюков, я, кажется, зашел слишком далеко… Кто этот человек, который дает в долг такие большие деньги? — спохватился Астахов.
— Один приятель, инженер, получил от родителей в наследство дом, продал его, завелись деньги. Да я вас с ним познакомлю, сами увидите, большой чудак…
— Чудак, а расписки требует, — усмехнулся Астахов.
— А без расписки как же? Он говорит: ты, Евсюков, пьяница, так уж расписочку принеси, чтобы я знал, что деньги попали к стоящему человеку.
— Нет, Евсюков, этих денег я не возьму. Пошли обедать?
— Идите, а я посижу здесь. Языки у людей длинные, обоих нас с вами не любят, незачем в глаза прыгать.
Астахов вышел из-под навеса и увидел, что Чингис его дожидается. Так вместе они и дошли до столовой.
В этот вечер на повестке дня заседания городского совета стоял доклад Шутова. Рассчитывая, что Нонна одна, сразу после ужина Астахов поехал в город.
Со дня последней встречи их отношения были натянутыми. Раньше романтическая профессия летчика возбуждала ее интерес. Астахов казался ей необычным и не похожим на других. Со временем она решила, что он ничем не отличается от своих предшественников. У нее был опыт и возможность сравнений. Астахов не стал ей настолько духовно близок, чтобы она могла жить его интересами, в то же время близость с ним пресытила ее и породила скуку. Если их отношения еще двигались вперед, то по законам инерции. В них не было внутренней побуждающей силы, и достаточно было бы какого-нибудь одного маленького препятствия, чтобы их связь оборвалась совсем.
Нонна открыла ему дверь и подставила щеку для поцелуя. Ее подведенные глаза и загнутые кверху ресницы, бледное напудренное лицо с нарисованными губами, новая прическа — весь ее вид свидетельствовал о том, что она ждала его.
— У нас мало времени, — сказала она. — Приезжает тетка Лукреция с мужем. Я не хотела бы, чтобы они застали тебя здесь.
Астахов увидел на маленьком столе в ее комнате сервировку на двух человек.
— Ты сказала, что мамина сестра приезжает с мужем, почему же только два прибора?
— Ты знаешь, что я на ночь никогда не ем. — Она сказала это, глядя на потолок и указательным пальцем закручивая ресницы. Посмотрев на часы, она озабоченно добавила: — В нашем распоряжении пятнадцать минут. Что скажешь, Геннадий?
— У тебя еще не прошло желание ехать
Нонна оживилась:
— Нет, Гена, я постоянна в своих желаниях.
— Завтра я подаю рапорт об отпуске.
— Отлично, все это мы обсудим потом, а сейчас, Гена, милый, уходи!
— Уже прошло пятнадцать минут?
— Просто я знаю, что тебя надо выпроваживать как минимум за десять минут. Нам всегда так трудно расстаться…
— На этот раз десяти минут не понадобится, — резче, чем этого хотелось бы, сказал Астахов и вышел из комнаты.
Нонна в прихожей нагнала его, обняла за плечи и, прижавшись к нему щекой, сказала:
— Иди, мой мальчик, иди.
Когда дверь за ним захлопнулась, Астахов вытер пудру, приставшую к борту его тужурки, и медленно начал спускаться вниз. Чувство пустоты и одиночества снова вернулось к нему. Ему казалось, что разыгрывается какой-то пошлый любительский спектакль с размалеванными декорациями и скверной бутафорией, и в этом спектакле у него самая незавидная роль.
В раздумье Астахов спустился на лестничную клетку второго этажа и здесь нос к носу столкнулся с франтовато одетым человеком на вид лет тридцати. Вытирая лоб платком, надушенным крепкими духами, он спросил:
— Простите, восьмая квартира на третьем этаже?
— Нет, на четвертом, — ответил Астахов. — К Шутовой?
— К ней. Знакомы?
— Соседи, — солгал Астахов, рассматривая коробку с шоколадным набором и бутылку шампанского в его руке.
Сначала у Астахова мелькнула мысль: выждать, пока незнакомец зайдет в квартиру, затем подняться наверх, открыть десятикопеечной монетой замок, как это он уже делал неоднократно, когда Нонна забывала ключи от квартиры в машине, неожиданно войти в комнату и… Но потом он понял, что наиболее пострадавшей стороной окажется он сам. Астахов вытер руки платком, словно прикоснулся к чему-то нечистому, вызывающему чувство непреодолимой брезгливости, и решительно спустился вниз.
Когда Астахов вышел на улицу, было девять часов вечера. Глубоко засунув руки в карманы брюк, он медленно пошел к автобусной остановке, остановился около закусочной и, нащупав в кармане деньги, перешагнул порог. С ним это было впервые. Еще ни разу в жизни он не пил один, вот так, у стойки, на ходу.
— Может быть, закусите бутербродом? — спросила его буфетчица, когда он поставил на стойку пустой стакан.
Шумно втянув в себя воздух, — ему не хватало дыхания, — Астахов отрицательно покачал головой и вышел из закусочной.
Раздражение росло. Он шел к автобусной остановке, а очутился опять около дома, где жили Шутовы. Астахов посмотрел на часы и удивился — прошло только четверть часа с тех пор, как он встретился на лестнице с «теткой Лукрецией», а казалось, что все это было давно и уже выцвело в памяти, как старая фотография. Выпитый им стакан коньяка не мог побороть его. Он ровным шагом ходил из одного конца квартала в другой, но опьянение все больше овладевало им, оно обострило его сознание — мелкие уколы самолюбия вырастали до фантастических преувеличений, приобретали объемные, почти осязаемые формы. Астахову казалось, что как бы со стороны он видит себя здесь на тротуаре, в то время как те двое, там, наверху, смеются над ним.