На критических углах

Михайлов Виктор Семенович

— Этого не может быть!

— Она вас любит. Это большое, цельное и чистое чувство.

Астахов подошел к Комову, он хотел что-то сказать, но вместо этого бросился на кровать и уткнулся лицом в подушку.

Комов повернулся к окну. Дежурный выключил радио — кончился обеденный перерыв. На плацу начались строевые занятия, слышался резкий тенорок старшины Назаренко: «Ать, два, три… Ать, два, три… Левое плечо вперед… Аррш!» — и затихающая дробь шагов. Комов стоял у окна и, казалось, внимательно наблюдал за тем, как мыли из шланга пожарную машину и как ребятишки с визгом, захлебываясь от смеха, подставляли себя под упругую, рассыпающуюся веселыми

брызгами струю воды. Но все его напряженное внимание и слух были сосредоточены на том, что делается здесь, в комнате, за его спиной.

Астахов вскочил с кровати, оправил одеяло, подушку, подобрал с пола обрывки бумаги и, не зная, куда их деть, сунул в карман. Затем, выдвинув из-под кровати чемодан, достал бутылку малаги и в нерешительности глядя на Комова, не зная, как к этому отнесется майор, вынул карманный нож.

Услышав щелчок открываемого штопора, Комов повернулся.

— Это, товарищ майор, мне мама прислала в майской посылке, я все берег до случая… — нерешительно сказал Астахов, показывая бутылку вина.

— Мама не знает, что сын пьет напитки крепче малаги, — сказал Комов, взял из его рук бутылку и поставил на стол. — Как это случилось, Астахов, что вы оказались в ресторане с Евсюковым?

Наступила пауза. Играя перочинным ножом, Астахов то открывал, то закрывал штопор.

— Ну, ладно, кто старое помянет, — тому глаз вон, — сказал Комов и, взяв из его рук нож, отложил его в сторону. — В детстве я был шалопаем и после каждой большой проказы просыпался утром с сознанием того, что буду жить по-новому. Я очень любил мать, и мне хотелось сделать что-то очень хорошее, радостное, чтобы она улыбнулась. Мы жили в полуподвале, и солнце никогда не заглядывало в наши окна, но когда мама улыбалась, мне казалось, что герани на подоконниках поворачивались к ней цветами и в комнате становилось светлее. Моя мама, так же как и ваша, Астахов, была прачкой. Она стояла весь день, согнувшись над корытом, опустив голову; наверное, поэтому я так полюбил небо… Так родилась моя мечта, так стал я летчиком. Почему, Астахов, вы стали летчиком?

— Мне хотелось получить крылья… — задумчиво ответил Астахов.

— А позже, когда тень от ваших крыльев упала на землю, вы поняли, к чему это вас обязывает?

Астахов молчал, сосредоточенно ломая на мелкие кусочки обгоревшую спичку.

— Это не золотая рыбка дала вам крылья. Мечту вашей юности, Астахов, помог осуществить народ. Чем вы оплатите этот большой счет?

— Кровью, — ответил Астахов, посмотрев в глаза Комова, и повторил: — Кровью. Если будет война…

— Современная авиационная техника требует от человека такого напряжения сил, которое дается только светлой и чистой жизнью, сознанием высокого долга. А вы, Астахов, говоря нашим, летным языком, все время на критических углах, на пределе. Это понятие аэродинамическое, но вам понятно мое сравнение. Овладение профессией — это начало подъемной силы. Если ты человек цели, все благоприятствует тебе, поднимает тебя на поверхность, и ты становишься хозяином жизни, ее активным творцом. Критический угол в жизни человека — безрассудное испытание прочности. Одно неосторожное движение — и человек летит в пропасть… Вы понимаете меня?

— Понимаю. Неделю тому назад я бы этого не понял, — в раздумье ответил Геннадий.

— Вы, Астахов, способный, сильный человек; вы достойны

настоящего счастья, а счастье дается людям цели, людям большой мечты.

Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошел Бушуев. Увидев майора Комова без тужурка и бутылку вина на столе, он пришел в такое недоумение, что даже не поздоровался.

Когда Комов поднимался на второй этаж, на губах его была улыбка. Встретив замполита в прихожей, Толчин внимательно посмотрел на него и, невольно улыбаясь сам, спросил:

— Чего это вы?

— Так… — неопределенно произнес Комов. — Хорошо!..

XVIII. ЛАБИРИНТ

Нонна проснулась от резкого звонка у входной двери. Спросонок она. едва нашла туфли, набросила халатик, вышла в прихожую и спросила:

— Кто там?

Ответа не было.

Осторожно приоткрыв дверь, она выглянула на площадку и услышала гулкий топот сбегающего по лестнице человека. В ручке двери торчал сложенный серый конверт.

«Нонне Шутовой», — прочла она, вошла в прихожую и захлопнула дверь.

Почерк ей был незнаком, острый с левым наклоном. Надорвав конверт, она вынула письмо, написанное на желтом прямоугольнике, и прочла:

«Если Вы хотите вернуть Геннадия, есть только одно средство — немедленно напишите ему письмо следующего содержания:

«Геннадий!

Я звонила, но ты не подходишь к телефону. Я несколько раз приезжала на постоянное место наших встреч, но ты не выходил ко мне. Так больше продолжаться не может! Если ты по получении этого письма не приедешь, пеняй на себя, я сообщу прокурору.

Пять дней тому назад на лестнице нашего дома ты ударил человека, он упал навзничь, ударился затылком о каменную ступень и умер. Прокуратура разыскивает виновного, учти это.

Нонна».

Если Вы, не теряя времени, напишете это письмо, Геннадий к Вам вернется.

Ваш друг».

Похолодевшими пальцами Нонна сложила письмо, затем развернула и прочла вновь. Чувство страха сдавило горло.

«В таких случаях, — подумала она, — тетка Лукреция принимала валериановые капли».

Босая, она прошла в комнату отца и порылась в аптечке — капель не было. Взгляд ее упал на телефон. Нонна набрала номер и с замиранием сердца долго слушала гудки низкого тона, пока женский голос не ответил:

— Квартира штурмана Сажина!

— Попросите, пожалуйста, из офицерского общежития старшего лейтенанта Астахова, — стараясь унять дрожь в голосе, произнесла Нонна.

— Старший лейтенант Астахов просил его к телефону не вызывать, — ответила женщина и положила трубку.

— Ах, так? Ах, та-ак! — угрожающе произнесла Нонна и швырнула трубку на рычаг.

Страха как не бывало. Задыхаясь от гнева, она пошла к себе в комнату, схватила письмо неизвестного «друга» и, не забыв надеть комнатные туфли, вернулась в комнату отца, достала конверт, бумагу и, старательно переписав письмо, от себя приписала: «Ты узнаешь, на что способна оскорбленная женщина!»

В тот же день вечером Астахов получил письмо. Его содержание не вызвало даже чувства гнева: ничего другого от Нонны он не ждал. Усталость и одиночество охватили его. Взяв письмо Нонны, он отправился в особый отдел, но когда, казалось, уже был готов перешагнуть порог, передумал и в нерешительности остановился.

«Что он скажет подполковнику Жилину? Рассказать все — его не станут слушать, а без предистории его поступок — преступление, которому нет оправдания». Астахову стало жалко своей так глупо испорченной жизни.