На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно». Годы войны
Шрифт:
«Ученые», человек 7–8, тоже собирались на пирушку в комнате № 12 и пили то, что было в кружках, за процветание Советского государства.
Режим майора фон Ибаха снисходительно относился и к такого рода торжествам и собраниям. В 1944 году комендант сам обошел все шесть или семь комнат, где протекало празднование, и, быть может, был поражен спокойным и достойным ходом торжественных собраний.
Конечно, то, что происходило в стенах замка, не просачивалось наружу, и, очевидно, майор фон Ибах или его руководители не считали целесообразным излишне нервировать русских, интернированных в крепости на годы, мерами запрещения. Тем более что тут шел вопрос главным образом о молодежи, да еще о молодежи флотской, морской. Какой-то выход их могучей природе и бурным чувствам должен был все-таки быть предоставлен.
Однако я не спросил
Разумеется, много было недостатков и в фон ибаховском режиме. Некоторые из трех офицеров — помощников коменданта и в особенности фельдфебель Вельфель проявляли нередко те же самые беззастенчивость, глупое высокомерие и жестокость. Вельфель чуть ли не на аппеле (а втихомолку и без свидетелей в особенности) позволял себе бить арестованных по лицу. Он оправдывался тем, что в лагере собраны люди самого разнообразного развития и морального уровня и что с некоторыми из них без битья «обойтись невозможно».
Многие из интернированных, в том числе и моряки, захватили с собою в лагерь разные книги. Книги эти хоть и хранились у владельцев, но составляли как бы общелагерную библиотеку. Циркулируя среди заключенных, они приносили им много отрады. Доставлялся также заключенным официоз национал-социалистской партии «Фелкишер беобахтер», и надо сказать, что интернированные отлично умели этой газетой пользоваться. Конечно, главным образом извлекали они из национал-социалистской газеты военные сообщения, умея читать и печатный текст, и то, что затаено было между строк.
Газета доставлялась как раз в камеру № 12. По вечерам сюда приходило много моряков из соседних комнат — слушать новости. Читали газету, переводя текст с немецкого на русский, я или радист Б. Д. Стасов, родной племянник В. В. Стасова. Лагерные «стратеги» потом обсуждали военные сообщения, мнения часто расходились, и страстные споры были постоянным явлением в камере № 12.
Доставлялась в лагерь также эмигрантская пронемецкая газета «Заря» [11] .
5 июня 1943 года мне разрешено было послать первую открытку домой. 27 июня я получил ответ от жены. С тех пор и мне, и тем из заключенных, чьи родные жили за границей, разрешено было, — не помню, раз или два раза в месяц, посылать открытки родным. Одновременно я (а также Изюмов, Стойлов) стал изредка получать продовольственные посылки из дома.
11
Ее читали молча, не обсуждая и всерьез не принимая (прим. авт.).
В своих открытках я не раз ставил жене вопрос о Тане: где находится Таня? Но жена ухитрялась всячески обходить этот вопрос. Изредка только передавала мне приветы от Тани. Она действительно переписывалась с дочерью, но правильно рассчитывала, что сообщать мне о пребывании Тани в концентрационном лагере значило бы еще более увеличивать тяжесть моего собственного заключения.
Трудно было бы сидеть долгие месяцы в лагере, только разгуливая по двору, принимая солнечные ванны и читая газеты. Хотелось в чем-то быть продуктивным, и я возобновил с грехом пополам свои литературные занятия. Бумагу приходилось выменивать за хлеб или картошку у матросов, работающих в городе. Некоторые из них дарили мне бумагу. Но — какую бумагу?! Не почтовую и не обыкновенную писчую, а маленькие квадратики желтой бумаги с рекламой новейшего средства для чистки кастрюль. На одной стороне листка изображен был кот в сапогах, чистящий кастрюлю, другая сторона оставалась свободной. Иногда приносили бумагу лучшего качества, но тоже с рекламными рисунками на одной стороне.
В лагере я написал очерки-воспоминания «Друзья Толстого» (несколько десятков характеристик), воспоминания о жизни в Чехословакии, комедию «Дочь премьер-министра», рассказы «Ты помнишь наши встречи?» и «На зачумленном судне». Переводили случайно попадавшиеся под руку стихи немецких поэтов: Грюна, Шамиссо, Шубарта.
Комедия
А. В. Стойлов усердно работал над составлением русско-чешского словаря и грамматических пособий, вставая для этого ежедневно в 5 часов утра, чтобы воспользоваться «благословенной» утренней тишиной. Не желая мешать спящим, он устраивался в соседней темной комнатушке, где зажигал маленькую электрическую лампочку. Там, просыпаясь на два часа позже и идя умываться, заставали мы его скорчившимся над тетрадями и книгами.
А. Ф. Изюмов, человек образованный, способный и остроумный, сильно опустился в заточении и ничего не делал. Табак, картошка и картишки, процветавшие в одной из еврейских комнат, доступ в которую был свободен, — вот все, что его интересовало. Как я уже говорил, иногда он выходил за пределы лагеря — на работу, — опять-таки чтобы усилить свои ресурсы: табачные, картофельные и картежные.
Я, между прочим, завидовал Изюмову, что он часто покидает замок, ходит или ездит на грузовой машине по городу, видит дома, людей и общается с природой. По природе я очень скучал за каменными стенами замка, на которые и забраться-то было нельзя, потому что заключенных, как я уже упомянул, отделяла от них еще двойная ограда из колючей проволоки.
Правда, имелся кусочек природы и внутри лагерных стен: аллейка, упиравшаяся в заросший березами, каштанами и сиренью угол крепости, да еще чудный, особой породы бук, росший посреди двора. Этот бук в течение лета несколько раз менял свою окраску, которая была то розовато-красной, то темно-красной, то почти черной, тогда как под листьями оставался серо-зеленым… Правда, что над ними было южное баварское небо с его глубокой синевой и радугой красок при восходе и закате солнца… Правда, что матросы приносили иногда с работы букетики фиалок, незабудок, ромашек… Все это радовало, но всего этого с течением времени стало казаться мало. Хотелось страстно выбраться в природу, свободную, не огороженную ни каменными стенами, ни колючей проволокой.
Однажды на утреннем аппеле в сентябре месяце, когда все интернированные, выстроившись, стояли на дворе, а Вельфель назначал отдельные их группы на определенные работы, я осмелел и попросился у него на работу по заготовке дров в лесу. Вельфель посмотрел на меня с удивлением, но разрешил присоединиться к маленькой группе, назначавшейся в лес. С этой группой шел и А. Ф. Изюмов.
Надо ли говорить, что после долгого заключения, разъездов в арестантском вагоне, ночлегов по тюрьмам день, проведенный в большом прекрасном лесу, дал мне ощущение большого, настоящего счастья?! Работал-то я кое-как, от этого меня освободили молодые товарищи, и сами-то не очень налегавшие на работу, но чудный воздух, дивные картины летней природы, обед у костра, возможность вытянуться и полежать на траве — все это бесконечно радовало, полно было неизъяснимого наслаждения.
Несколько раз еще выходил я на работу, корчевал пни, обирал хмель в хозяйстве одного подгороднего крестьянина, собирал грибы с Филаретычем (Изюмовым), пока жестоко не простудился и не слег с ревматизмом или, быть может, с «ревматической лихорадкой» (которой я уже болел однажды в 1910 г.) в больницу.
Приятное воспоминание сохранилось у меня о девушке немке по имени Брунгильда, дочери хозяина, разводившего хмель: умная и чувствительная, она с удивительной деликатностью относилась ко всем русским, работавшим в хозяйстве ее отца, рассказывала им о событиях; о недовольстве в народе войной и политикой Гитлера вообще, делилась даже ходившими по стране анекдотами и сатирическими сценками, высмеивавшими фюрера и его политическую систему.