На линии огня
Шрифт:
– А танки? – осведомляется Панисо.
– Планируется перебросить к нам несколько русских Т-26, это отличные машины. Но, разумеется, после того, как мы придумаем способ переправить их на тот берег.
– А как на других участках?
– Насколько я знаю, неплохо. Кладбище – наше, западная высота скоро тоже будет наша, а восточную атакует 4-й батальон.
– В 4-м – не солдаты, а никуда не годный сброд, – будто сплевывает подрывник. – Слабаки.
– Не слабей тех, с кем дерутся, – отвечает лейтенант.
– Об этих там, напротив, так не скажешь, – замечает Панисо, показывая
– Я говорю о тех, кто сбежал с этой высотки после того, как мы им намылили холку. Отбросы они, и больше ничего. Четвертый справится с ними.
– Ну хорошо, а авиация наша где? – не унимается Ольмос.
Пока лейтенант раздумывает над ответом, слово берет комиссар Сеэгин.
– Прилетит, не сомневайся, – трубно провозглашает он. – В свое время.
– Отрадно слышать, потому что пока над нами кружит только франкистская хреновина.
Комиссар смотрит на него осуждающе. Он явно уязвлен такой бестактностью.
– Товарищ, фронт по Эбро занимает полтораста километров. Нельзя быть одновременно всюду.
– Ну да. Вечная история.
– Ладно, а нам что делать? – весело вмешивается Панисо. – Будем снова атаковать или тихо посидим?
Комиссар смотрит на лейтенанта Гойо, предоставляя ответ ему. И тот излагает план: после минометного обстрела, который должен будет ослабить сопротивление франкистов, начнется атака на здание, где прежде помещался Профсоюз трудящихся, – оно на другой стороне улицы, – а оттуда легче будет подобраться к церкви. Атака, добавляет он, взглянув на часы, через час, и саперам в ней отводится важная роль – надо будет взрывать стены, дома и брустверы огневых точек.
– Так что готовьте запальные шнуры и тротил. Шуму надо наделать побольше.
Да, вот еще что, торжественным тоном произносит комиссар. То, что он сейчас скажет, не касается Панисо и других товарищей, потому что они люди надежные и заслужили доверие. Однако он, как и другие комиссары, получили строгие инструкции. Армия, стоящая на Эбро, – это авангард мирового пролетариата, это армия народа. Против нее сражаются либо наемники капитала, либо те, кого погнали в бой силой. А потому на этот раз – никаких перебежчиков, никаких дезертиров. Всякое неповиновение и недисциплинированность пресекать. И – не дрогнуть в бою, пусть фашисты дрожат.
– Мы – революционные бойцы и гордимся этим, – наставительно изрекает он. – Все, кто попытается увильнуть, кто изменит нашему делу, кто струсит, подлежит расстрелу на месте – для примера и в назидание, без суда и следствия. И каждому из вас надлежит зорко следить за поведением ваших товарищей.
Лейтенант Гойо, словно ничего не слыша, по-прежнему стоит лицом к улице. Ольмос и Панисо, понимающие друг друга без слов, сообщнически переглядываются. Им ли, закаленным бойцам, прошедшим огонь и воду, побывавшим в стольких боях, робеть перед красной звездочкой на комиссарской фуражке? Тем более что он, по слухам, до 36-го года был семинаристом.
И по совокупности этих причин Панисо позволяет себе кривовато улыбнуться в ответ на его слова.
– А расстреливать их придется нам лично или ты этим займешься?
Комиссар, задетый этими словами, вспыхивает. И проглатывает слюну.
– Таков приказ. Мы – коммунисты, и я передаю вам волю партии.
– Что же, подождем, когда в довесок к этому ты передашь нам копченой колбаски.
– И покурить, – добавляет Ольмос.
Тут уже лейтенант не выдерживает, поворачивается и, искоса поглядывая на комиссара, говорит подрывникам:
– Ладно, к делу… Надо бы связаться с бригадой Канселы.
IV
На другом конце площади, под колокольней, Сантьяго Пардейро, жуя ломоть вяленого мяса, привстает на цыпочки и осторожно выглядывает из-за баррикады, возведенной его легионерами в одном из переулков, – древняя колымага, укрепленная мешками с землей, балками, шкафами, столами и тюфяками, добытыми в соседних квартирах. Сооружение не слишком прочное и артиллерийского огня не выдержит, но все же под его прикрытием можно будет перебежать в примыкающие к церкви дома, и никого по дороге не подстрелят.
Младшему лейтенанту не дает покоя забота о том, чтобы его люди по-прежнему были рассредоточены вдоль главной улицы и с ними можно было поддерживать связь. Так можно будет координировать огонь, передавать приказы, принимать донесения и обеспечить в случае надобности спокойный отход, где одни будут поддерживать других.
Пардейро знает, что командует профессионалами и хотя бы в этом отношении может не тревожиться, однако всякий бой легко срывается в хаос непредвиденных ситуаций. Он убедился в этом на собственном опыте, когда в мае красные начали контрнаступление на Лериду и тщательно разработанный план рухнул за четверть часа, рота потеряла треть своего состава и всех офицеров, а он, младший лейтенант, получивший тогда боевое крещение, принял на себя командование подразделением, которое сражалось уже не за то, чтобы выйти на обозначенный рубеж, а чтобы отступить в порядке и выжить.
– Владимир!
– Я, господин младший лейтенант.
– Подойди-ка.
Русский, который стоял в ожидании у боковых дверей церкви вместе с горнистом, двумя связными, неотступно, как верные псы, следовавшими за командиром, и вестовым по имени Санчидриан, подходит, чуть пригнувшись, к баррикаде. За спиной у него – автомат «беретта-18/30».
– Слушаю, господин младший лейтенант.
Пардейро обводит взглядом площадь, а потом оценивающе рассматривает колокольню. Пулемет, поставленный там, молчит. Пардейро приказал огня не открывать, покуда на другой стороне улицы красные не зашевелятся всерьез. Надо беречь патроны – их не то чтобы в обрез, но и не выше крыши.
– Высунься чуть побольше… Смотри. Видишь магистрат и школу?
– Вижу.
– Я по-прежнему считаю, что они пойдут оттуда: смотри – оттуда, где площадь сужается и перетекает в улицу. Рядом с галереей.
Владимир в раздумье щурит свои раскосые глаза. Потом молча кивает. Пардейро показывает на примыкающее к церкви здание, где когда-то помещался Профсоюз трудящихся, и по старой памяти, даже когда город освободили, все продолжают называть его так.
– Надо бы укрепить его… пошли-ка туда еще человек пять, самых надежных.