На линии огня
Шрифт:
Сержант с трудом приподнимается, чтобы посмотреть, что делается. Горгель помогает ему:
– Может, его и пришили…
– Нечего рассуждать. Давай на свое место.
Горгель не двигается. По-прежнему сидит, скорчившись и опираясь о карабин.
– Что все-таки происходит, сержант?
Поколебавшись немного, тот пожимает плечами:
– А то, что краснопузые нагрянули ночью и застигли нас врасплох. Но мы все же успели повскакать, занять оборону, и кость эта оказалась им не по зубам, – он мотает головой влево, в сторону Кастельетса. – И, судя по тому, что я слышу
– Подмога-то придет?
– Не сомневайся. Ты же видел, как наши самолеты крошили эту марксистскую сволочь. Это вопрос нескольких часов. Надо продержаться еще немного.
– Ну, раз вы так говорите, то, конечно…
Сержант отмахивается от мух, кружащих над раной. Потом двумя пальцами постукивает по рукоятке пистолета:
– Да, я так говорю. Так и никак иначе. А ты давай на свое место.
Хинес Горгель, пригибаясь, возвращается в своей выемке в скале, там осторожно выпрямляется во весь рот, выставив перед собой винтовку. Впечатление такое, что красные малость сникли: постреливают лишь изредка, вперед не лезут, а наоборот – видно, как кое-кто, прячась за кусты и валуны, спускается сам и уволакивает раненых под защиту сосен. Неподвижные тела раскиданы в двадцати шагах от гребня высоты – здесь захлебнулось наступление республиканцев.
Мавр, лежащий справа от Горгеля, тоже высовывает голову из укрытия, смотрит на соседа, а тот на него: под грязной феской с капральской нашивкой – изрезанное ранними морщинами небритое смуглое лицо с сединой в усах. На вид ему лет тридцать с лишним, и дались они ему, по всему судя, непросто.
– Будь у нас шайтан-ружье эта, ни один бы не ушел, – говорит он с видом знатока.
– Шайтан-ружье?
– Ну, машинка, которая строчит без умолку, – мавр сгибает указательный палец, словно нажимая на гашетку. – Пумелет.
– А-а.
Мавр привстает еще немного, очень внимательно всматриваясь в склон высоты.
– Обделались и откатились. Видишь ты?
– Вижу.
– Красный зболочь очень наглый стал. В бога не верят.
– И в черта тоже.
– Видишь – вон двое лежат? Не хочешь обшарить или есть у них что?
– Я? Я с ума не сошел пока.
– Ладно, земляк, сползаю сам, – мавр очень осторожно кладет винтовку на камни, показывает на нее Горгелю. – Гляди за ружьей моей в оба.
– Дождись лучше, когда стемнеет. Видишь, солнце уже низко.
– Не беспокойся, я знаю, как делать. Посмотрю и, бог даст, вернусь.
– А вдруг не даст?
– Не трусь, земляк.
С этими словами мавр берет в одну руку мачете, в другую – гранату и ползком скрывается в кустах. Горгель с интересом провожает его глазами, держит маузер наготове, чтобы в случае чего прикрыть его огнем. Но стрельба стихла, склон опустел – республиканцы отступили в сосняк.
– А этот сукин сын где? – раздается за спиной голос сержанта.
– Пошел взглянуть на трупы красных, – не оборачиваясь, отвечает Горгель.
– До чего ж эти арабы охочи до добычи… А этот – особенно.
– Вы его знаете?
– Конечно знаю. Капрал Селиман из моего взвода. Вечно ему неймется.
Через десять минут мавр возвращается – также ползком. Улыбаясь от уха до уха, он с торжеством показывает Горгелю трофеи – золотые кольцо и два окровавленных зуба, наручные часы, два бумажника с республиканскими песетами, два патронташа, банку консервированного тунца в масле и почти полную, хоть и мятую пачку «Голуаз».
– Купи вот французские сигареты, земляк, – говорит он, протягивая одну Горгелю. – Дрянные, дешевые. За пять песет всего.
Пато Монсон, сгибаясь под тяжестью ящика с катушкой, входит в смолистый полумрак сосновой рощи, меж тем как две ее напарницы с полевыми телефонами прокладывают по земле провод. Мы словно пауки, думает она, вытягивающие из своего нутра нити паутины. Выше по склону, скрытому за деревьями, на высоте под названием «Лола», уже не слышно стрельбы и разрывов гранат. Безмолвие было бы совсем полным, если бы из Кастельетса не доносился отдаленный шум боя.
– Вроде бы выбили их, – говорит Валенсианка, заваливая провод камнями и ветками.
– Нет, не похоже, – отвечает Марго, работающая рядом с ней. – Погляди-ка на этих.
И показывает на бойцов 4-го батальона, вразброд шагающих меж сосен, – они мало похожи на победителей. Кое у кого на шее – красно-черные косынки Федерации анархистов Испании. Лица у всех мокры от пота, одежда выпачкана землей. Идут они медленно, едва переставляя ноги, как после сверхчеловеческих усилий, и будто сами не знают куда. Идут вроде бы вместе, но держатся отчужденно, не разговаривают друг с другом, и вид у них отсутствующий. Они опускаются, а вернее, падают куда попало на землю, неверными пальцами сворачивают самокрутки, кладут головы на корни деревьев или на свои вещмешки, закрывают глаза, как будто хотят заснуть.
Это – лицо поражения, содрогнувшись, думает Пато. Она видит такое впервые.
Несколько шагов вперед, несколько метров провода – и появляются раненые. Это зрелище еще страшней.
«Господи, помилуй», – едва не срывается с уст девушки по старой привычке – дает себя знать детство в монастырской школе, – но Пато вовремя спохватывается. Одни идут сами – еле-еле тащатся, ковыляют, хромают, поддерживая друг друга, других несут на носилках или на одеялах. Свежие раны еще кровоточат, они открыты или наспех перевязаны чем пришлось. Бойцы собираются на прогалине меж сосен, где фельдшер и несколько санитаров сортируют раненых – обходят десяток распростертых на земле тел, то и дело опускаются перед ними на колени.
Вот то одного, то другого поднимают и уносят к реке. Над прогалиной стоит многоголосый стон – протяжный, нескончаемый, замогильный, порой прорезаемый криком боли или предсмертным хрипом.
Пато снимает с себя ящик с катушкой, укрывает его меж двух толстых стволов. Валенсианка и Марго испуганно смотрят на нее. Они тоже явно не ожидали увидеть такое зрелище. Ничего общего с фотографиями из «Мундо графико» или других иллюстрированных журналов. Или с выпусками кинохроники.
– Оставайтесь тут, подключите телефон. Пойду поищу кого-нибудь из начальства.