На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Свирский Григорий Цезаревич

После «восстановления ленинских норм»:

А. Марченко: «На охрану мордовских лагерей стараются пригнать солдат из нацменьшинства или из дальних республик (но только не из Прибалтики), таких, которые плохо знают русский язык».

Владимир Буковский, открытое письмо Председателю Совета Министров Косыгину:

«В апреле 1975 года в Уральском концлагере ВС 389 35 состоялась беседа зам. начальника учреждения ВС 389 капитана Шарикова с моим товарищем Чекалиным. Шариков недвусмысленно внушал Чекалину шовинистическое

настроение, требовал от него, как от русского, порвать отношения с жидами, украинцами и т. п.

Я русский. И мне больно за свою страну, где официальные лица откровенно проповедуют шовинизм, где русификация возведена в ранг государственной политики… Мне больно, что Россия является тюрьмой народов в большем масштабе, чем это было 60 лет назад, а в тюрьме добровольных жителей не бывает» («Русская мысль» № 3086 от 15.1.1976 г.).

ГЛУМЛЕНИЕ НАД РЕЛИГИОЗНИКАМИ

Сталинщина

У Е. Гинзбург, как мы знаем, за празднование Пасхи — босыми ногами на лед…

После «восстановления ленинских норм»:

А. Марченко: «…когда религиозный обращается в тюрьме к врачу, ему говорят: «Вы зачем записываетесь, вы запишитесь к своему Богу на прием, пусть он вас и лечит».

В. Мороз: «Осетин Федор Бязров был вором. Потом стал иеговистом и перестал воровать. Воспитатель ему: «Лучше бы ты воровал».

«Лагеря — зеркало советского общества», по справедливому выражению Д. Панина.

Какие изменения произошли за четверть века в лагерях?

А. Марченко: «Вместо портрета Сталина у отрядного портреты Ленина и на противоположной стене, точно против портрета Ленина, глаза в глаза — портрет Хрущева».

Некоторые солдаты стыдятся своей службы. Даже домой не пишут, по свидетельству А. Марченко, что охраняют заключенных. Бывает разговоришься с таким и если он убежден, что ты его не продашь, то откровенно скажет все, что думает о лагерях и о своей службе: «Через год освобождаюсь и катись она к такой-то матери, эта служба».

Следователи о советской законности высказываются порой не менее откровенно, чем солдаты.

Начальник следственного изолятора майор Горшков — Э. Кузнецову: «Что вы все — закон да закон? Словно первый год замужем. Человек, вроде, неглупый, сами знаете: дух закона, а не буква…»

В. Мороз: «…за закрытыми дверями кабинетов у кагебистов как раз другая точка зрения на социалистическую законность. Когда Левко Лукьяненко спросил капитана Денисова, следователя львовского КГБ, для чего существует статья № 7, обеспечивающая каждой республике право свободного выхода из СССР, последний ответил: «Для заграницы».

ПОЛИТИЧЕСКИЕ И УГОЛОВНЫЕ

Сталинщина

У Солженицына, Гинзбург, Панина и др. уголовники — социально близкие. Политические — враги народа, над которыми социально близкие вольны глумиться,

как хотят.

У А. Солженицына: Уголовник: «Ну пошли мыться, господа фашисты!»

После «восстановления ленинских норм»:

А. Марченко: «Уголовники переходят в политический лагерь, можно сказать, добровольно. По уголовным лагерям ходит легенда, что у политических условия сносные, кормят лучше, работа легче…»

«Я видел двух бывших уголовников, ныне политических, одного по кличке Муса, другого — Мазай. У них на лбу, на щеках было вытатуировано: «Коммунисты — палачи», «Коммунисты пьют кровь народа». Позднее я встретил очень много зэков с подобными изречениями, наколотыми на лицах чаще всего крупными буквами через весь лоб: «Раб Хрущева», «Раб КПСС».

Уголовники помогают в тюрьме писателям — это уж вовсе небывальщина! У Данизля «перебита и неправильно срослась правая рука — фронтовое ранение. Надо же — нарочно поставить на самую каторжную работу. У начальства на то и был расчет: оглушить его этим адом, он, конечно, не выдержит и попросится на более легкую работу. И тогда его голыми руками возьмешь. Пусть напишет в лагерную газету… и пр».

«Даниэль никак не обращался к ним с просьбой об облегчении, а все наши зэки помогали ему, как могли… Наших бригадников стали вызывать в КГБ. (Большая часть бригады — уголовники. — Г. С.)

— Кто помогает Даниэлю работать?

— Все помогаем.

— Почему?

Один языкатый парень нашелся, что ответить:

— А в моральном кодексе у вас что написано?.. Человек человеку — друг товарищ и брат».

«Его (Даниэля — Г. С.) полюбили… все в лагере. Он невольно стал центром, вокруг которого объединялись разные разрозненные компании и землячества».

…Пожалуй, самая главная новизна времени — стремление «преступников» к гласности, а суда — к секретности и «затемнению» дела.

«Оборотни» — по любимой терминологии советской прессы, введенной после процесса над Синявским и Даниэлем, — это, как прояснило время, государственные инстанции. В этом убеждают и сборники документов: «Процесс цепной реакции» (о деле Галанскова и Гинзбурга) и «Полдень» (о демонстарции на Красной площади и суде над демонстрантами), составленный Натальей Горбаневской.

Протестанты заговорили открыто, в подполье ушел режим. Эти особенности режима раскрываются все чаще. «Обжегшись» на процессе Синявского — Даниэля, власти стараются писателей более не судить, а высылать из страны (Галич, Максимов, В. Некрасов и др.), пугать отравленными папиросами (В. Войнович), убивать в подъездах писательских домов, которые-де полюбились хулиганам. В «Заложниках» я писал о том, как в подъезде собственного дома ударили железной трубой по голове дочь погубленного Сталиным артиста Михоэльса. За секунду до удара некто в шляпе с порыжелой лентой воскликнул: «Она!» Только что пришло сообщение о нападении на моего университетского товарища, в сталинские времена сидевшего в тюрьме.