На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
Шрифт:
Ретроспективное раскрытие характера, спокойное, без патетики и нажима, убийственно.
Онисимов — бессребреник. Живет в пустой, неуютной квартире, обставленной казенной мебелью. Возле него — холодноватая жена: не до страстей им, ушедшим по горло в работу. Брак заключен скорее «не по любви, а, так сказать, по идейному духовному родству».
Вся жизнь отдана созданию промышленности, славе России и вдруг — отстраняют. Онисимов падает в обморок. «Сшибка» — позднее определит врач.
Что такое «сшибка»? Человек думает
Онисимов не помнит года без «сшибок». Берия был его врагом Онисимов всегда чувствует тайный страх.
Со страхом входит он и на заседание Политбюро. Ждет ареста. Сталин поиграл с ним, как кошка с мышкой и, насладясь эффектом, назначил наркомом.
Нарком Онисимов вынужден поддерживать лжеизобретателей авантюристов, если этого хотел Сталин: «Я — солдат партии».
Сколько было таких «сшибок»! Мучительных, разрушающих личность. В конце концов Онисимов научился ускользать от опасных мыслей простейшим способом; «Не мое дело, меня это не касается, не мне судить». Погиб в тюрьме любимый брат Ваня, но «ученый» Онисимов и тогда остался тверд, как скала: не ему, Онисимову, судить.
Дома, в беседе с сыном, он ловит себя на том, что «не может, не умеет быть откровенным».
Коррозия души пошла дальше: он поддерживает выдвижение тихих и послушных, ибо он Онисимов, как и его кумир Сталин, «не терпел возражений». Возвышает проходимца за то лишь, что тот умеет держать язык за зубами: «аппарат не должен болтать».
Время вылепило характер, тог самый, «без флокена». Другим он и быть не мог в «железный век», и писатель окончательно убеждает в этом документальным эпизодом
«…Из большого кабинета приглушенно донесся голос Зинаиды Гавриловны (жены Серго Орджоникидзе — Г. С.). И еше чей-то…
Серго быстро поднялся: «Извини пожалуйста».
И покинул комнату. Минуту-другую Онисимов просидел один, не прислушиваясь к голосам за дверью. Но вот Серго заговорил громко, возбужденно. Его собеседник отвечал спокойно, даже, пожалуй, с нарочитой медлительностью. Неужели Сталин? Разговор шел на грузинском языке. Онисимов ни слова не знал по-грузински и, к счастью, не мог оказаться в роли подслушивающего. Но все же надо было немедленно уйти, разговор за стеной становился как будто все более накаленным. Как уйти? Выход отсюда только через большой кабинет. Онисимов встал шагнул через порог.
Серго продолжал горячо говорить, почти кричал. Его бледность сменилась багровым, с нездоровой просинью, румянцем. Он потрясал обеими руками, в чем-то убеждал и упрекал Сталина. А тот, в неизменном костюме солдата, стоял, сложив руки на животе. Онисимов хотел молча пройти, но Сталин его остановил:
— Здравствуйте, товарищ Онисимов. Вам, кажется, довелось слышать, как мы тут беседуем?
— Простите,
— Что же бывает… Но с кем вы все же согласны? С товарищем Серго или со мной?
— Товарищ Сталин, я ни слова не понимаю по-грузински.
Сталин пропустил мимо ушей эту фразу, словно она и не была сказана. Тяжело глядя из-под низкого лба на Онисимова, нисколько не повысив голоса, он еще медленнее повторил:
— Так с кем же вы все-таки согласны? С ним? Сталин выдержал паузу. Или со мной?
…Еще раз взглянуть на Серго Онисимов не посмел. Какая-то сила, подобная инстинкту, действующая быстрее мысли, принудила его…»
Он предал своего любимого Серго, Онисимов, «человек без флокена…» Он хотел выжить в годину террора, всего лишь…
Возможно тогда и стряслась самая губительная «сшибка»… Что по сравнению с ней остальные?..
Надо ли говорить, что секретарь ЦК партии по идеологии П. Де-мичев потребовал убрать именно эту сцену. Не только ее, но ее прежде всего…
Я встретился с Беком в тот же вечер. Как водится, мы ушли подальше от писательских домов, брели среди темных новостроек, похожих на разрушения военных лет.
— Если это снять, чего же тогда… кашка… останется? — бубнил Бек приглушенным страдальческим голосом. — Зачем же я… кашка… написал?
Он часто повторял пустое слово «кашка». Как я понимаю сейчас, чтоб замедлить речь (слово — не воробей) и подумать. Он вставлял эту свою «кашку» в любой разговор, даже с домашними. Молодые писатели дружелюбно окрестили его «кашкой». «Кашка» сказал, — говорили, — «кашка» думает…
Бек не согласился выбросить все, что «рекомендовали». Нет, он не рвался прослыть крамольным. Он хотел, как всегда, остаться «в рамках дозволенного». Однако, в рамках дозволенного… «Ну хотя бы антисталинским XX съездом…»
Бек не мог вильнуть в сторону, попятиться назад, как пятятся политические деятели. В частностях он отступал, кроил-перекраивал, страдая, как и его герой от «сшибок». Но в главном… «Что я… кашка… проститутка что ли?»
Книга ушла в самиздат, а затем на Запад.
Я не знаю книги, в которой с такой объективностью и глубиной, предельно достоверной, выстраданной, давался бы портрет сталинской гвардии, лучших из «гвардейцев», поднявших на своих плечах промышленность СССР, в том числе атомную.
И в этом ее разоблачающая сила. Ее непреходящее значение.
Писатель не простил Онисимова, и те, кто решали, быть или не быть книге, поняли это. Не случайно, когда П. Демичев пообещал А. Беку издать книгу, вдруг вмешался Косыгин, Председатель Совета Министров: вмешался в литературный процесс, кажется, в первый раз в жизни…
Не простил Бек «сталинских соколов» — и это, конечно, было подлинной причиной гонений на книгу, а не жалобы вдовы Тевосяна, кричавшей на всех углах, что А. Бек вывел под фамилией Онисимова ее покойного мужа.