На перевале нет войны
Шрифт:
– Располагайтесь, товарищ, ночи тут холодные.
Разложили костер. Скрипач суетился, то подскакивал, говоря, что пойдет за дровами, то, глянув на отливающее сединой море травы и низкое, продавленное небо, останавливался. Садился. Снова подымался, хотя никаких дров и не надо было, да и откуда они на Перевале? Но ему было стыдно и неуютно. И даже ласковое прикосновение Безымянной лишь больше смутило.
– А вы... вы, позвольте узнать, давно тут?
– Давно, - Ян на новенького старался не глядеть, и на Безымянную тоже.
–
– И она давно. Достала уже... что? Шла бы ты, говорю, завтра с утреца прямо. Чего? Не хочешь? Боишься? Помнишь заповеди свои... лицемерка треклятая.
– Ну зачем вы так о женщине, - Скрипач покраснел и оглянулся на меня, поддержки ищет. А что мне поддерживать? Я не хозяин, я просто живу тут.
– Кто? Она - женщина? Эсесовка и тварь! Стрелять таких надо и...
– Ян осекся.
– И вообще вот Машка моя - женщина! Настоящая, русская, как у Некрасова, хоть в огонь, хоть на фронт... и красавица. Мы с ней заявление подавать собрались. И подадим, там, за Перевалом. Слышишь, ты? Если я сюда пришел, то и она тоже! Мне бы дождаться... дождусь... я умею ждать...
Безымянная поднялась. Два шага в темноту, легкая зыбь потревоженного воздуха, холодок по спине, по рукам, и тающий аромат шоколада. Сумочка вон она, у костра стоит, а запах тает. Обиделась, значит.
– Я ей письма писал... писал и писал, - Ян сжал голову ладонями, ну все, ушел в воспоминания, это до утра. Скрипач заерзал, поглядывая в темноту.
– На Перевале безопасно, - отвечаю на незаданный вопрос.
– Писал, писал... хотел каждый день... не доходят... и ее мне... она в медсестрах... ты только себя береги, говорит, война закончится скоро, береги себя... и я ей про то же. Я ее жду, слышишь ты, сторож? И не уйду, пока она не появится! Не уйду!
– А я бы завтра, утречком, если можно, - робко поинтересовался Скрипач, пересаживаясь по другую сторону костра, на Яна он глядел со стыдливой укоризной, на меня - с надеждой. Отпущу или нет. Да пожалуйста, я ж не хозяин, я просто живу тут.
– Вы знаете, а я ведь, признаться, не из этих... я не уверен, что имею право, что удостоен буду... все-таки формально я...
– не договорил, махнул рукой и скукожился, расстроенный. Страшно ему. Всем страшно, только вот ничего, как-то умудряются через ворота пройти, редко кто остается.
Повисла тишина, нарушаемая лишь вялым потрескиванием огня и Яновым бормотанием, невнятным, неразборчивым и оттого особенно злым.
– А хотите... хотите я вам сыграю?
– и не дожидаясь ответа, Скрипач открыл футляр.
– Хотите?
Музыка на Перевале, что может быть неуместнее?
Пиджак на траве, между бутылью и огнем, искры гаснут, не долетая, а Скрипач уже достал свою игрушку, пристроил на плечо. Забавно: закатанные по локоть рукава рубашки, расстегнутый воротничок, брюшко над поясом и серьезное, вдохновенное лицо. Толстые пальцы, тонкий смычок. Прикосновение.
Я закрыл глаза.
Безымянная вернулась, присела рядом, почти коснувшись теплым локтем, вздохнула знакомо, беззвучно, еще немного обиженно, но уже почти простив. Она его всегда прощает. А он никогда не просит о прощении.
Проклятье.
– Проклятье, - отчетливо произнес Ян, перебив мелодию. Открываю глаза, что опять не так? В ногах его футляр, в руках - белый прямоугольник с черным вензельком подписи в углу. Скрипач, заглянув через плечо - ему, бедолаге, пришлось на цыпочки встать - расплылся в счастливой улыбке.
– Это мама моя... старый снимок, но я очень его люблю, здесь она такая красивая... это Варшава, сразу после войны, там она с папой встретилась. И я там родился, только не помню ничего, маленьким был, мы потом в Ленинград переехали...
Резкое движение, фотография летит в огонь, но падает рядом, на безопасном расстоянии, и Скрипач, испуганно взвизгнув, уронив смычок, падает на колени, поднимает, отряхивает несуществующие соринки и только тогда трепетно укладывает на дно футляра, придавливая сверху скрипкой.
А Ян ушел.
– Ничего, ему полезно. Давно надо было, - говорю шепотом, для нее, придерживая за рукав платья, Безымянная послушно кивает, а я злюсь на себя - не нужно вмешиваться в их дела, но к этим двоим привык. Слишком уж привык.
– А скажите, что там, ну, за Перевалом?
– Скрипач снова сер и неуклюж: вялые щеки, складки-подбородки над воротником, кривой узел галстука и примятая шляпа, съехавшая на бок. Футляр со скрипкой бережно прижимает к животу, поглаживая, постукивая подушечками пальцев.
– Очень, знаете ли, любопытно, все-таки... неужели и вправду судить будут?
– Не знаю. Не бывал.
Ладошка Безымянной дрожит в руке, холодная и влажная, живая. А глаза подозрительно блестят, уже не серые, а темно-синие, с рыжими всполохами догорающего огня. Интересно, Ян тоже видит их такими?
– Вы простите, мне... мне несколько неудобно... вероятно, это не мое дело, но... этот молодой человек, он, так сказать, не заслуживает... пренеприятный тип. И пьет к тому же. И с оружием... как такому оружие доверили? И зачем оно здесь? С кем воевать?
Не знаю. На Перевале нет войны.
Скрипач ушел на рассвете, ни с кем не попрощавшись. И ботинки забыл. Впрочем, на кой ему рваные? А Яна я нашел сразу - прятаться здесь негде. Он лежал, заложив руки за голову, глядел в небо, правда, сомневаюсь, что что-то там видел.