На пороге чудес
Шрифт:
Вот что она собиралась спросить. Планировала.
Но сейчас ей нечего было сказать доктору Свенсон. Сейчас она ждала, что доктор Свенсон скажет ей: «Доктор Сингх, конечно же, я помню, как вы оставили без глаза младенца в Балтиморе».
Пот струился по грудной клетке и скапливался из-за покроя платья на шее и талии… Орфей больше не мог ни минуты терпеть стенания возлюбленной. Он мог бы ей сказать: «Я спустился в ад ради тебя. Разве это не доказывает мою любовь? Разве ты не можешь поверить в мою любовь и подождать еще двадцать минут, пока я не пройду по этой узкой тропе?»
Но нет, не получилось.
Ему надо было взглянуть на нее, заверить ее в своей любви. Надо было, чтобы она замолчала. Он повернулся к Эвридике — и этим снова ее убил, отправил в бездну бесконечного сна, с чего и началась вся история…
Марине всей душой хотелось, чтобы певцы замолкли, музыканты отложили свои инструменты в сторону, ощутив невыносимую тревогу, исходящую от третьего яруса.
Ох, уж эти мечтания.
Однако мало того, что в этой опере умершая оживала и опять умирала из-за халатности главного героя; Марине пришлось выдержать еще и другие капризы фортуны, и очень долгий танцевальный сегмент.
Но наконец все завершилось.
Марина и Бовендеры неистово аплодировали; вся подавлявшаяся энергия ожидания выходила наружу через их хлопающие ладони.
— Браво! — крикнул Джеки, когда на сцену вышла меццо-сопрано.
— Постановка не очень удачная, — произнесла за их спиной доктор Свенсон.
Ее фраза была воспринята как сигнал; они встали — все трое — и повернулись к ней.
— Вы правы, — сказала Барбара, подхватывая разговор. — Но ведь так приятно пойти в оперу.
— Роскошные места, — добавил Джеки.
Марина, ставшая еще выше в туфлях на высоких каблуках, не приняла в расчет рост доктора Свенсон и, повернувшись, прямо через ее голову увидела в ложе еще одного человека, мужчину в костюме, стоявшего под карнизом. Милтон беззвучно, одними губами поздоровался с ней.
Барбара обняла Марину за плечи. Этот жест можно было расценить как покровительственный или дружеский, но Марина, соприкоснувшись с ней бедром и ребрами, почувствовала, как сильно бьется ее сердце, и заподозрила, что молодая женщина просто пытается сохранить душевное равновесие. Дрожь, словно электрический ток, пробежала между ними, и было непонятно: кто из них ее источник.
— Энник, вы ведь знакомы с доктором Сингх, моей подругой, — сказала Барбара.
— Доктор Сингх, — проговорила доктор Свенсон и подала ей руку, не подтверждая и не отрицая, что помнит ее.
Последние тринадцать лет не отразились на исследовательнице, разве что ее волосы побелели еще сильнее, а кожа, видевшая в балтиморские зимы мало солнца, сильно загорела. Ее широкое, открытое лицо с голубыми глазами все так же окутывало облачко спонтанности, так памятное Марине. Мятые штаны цвета хаки и обувь на резиновой подошве совсем не годились для посещения оперы. Вероятно, она приехала прямо из порта. Женщина, так сильно влиявшая уже не раз на жизнь Марины, выглядела для окружающей публики как какая-нибудь шведская бабушка, совершающая тур по Амазонке.
— Я очень рада… — начала Марина.
— Садитесь, садитесь, — сказала доктор Свенсон и села первая. — Сейчас она будет петь арии Вилья-Лобоса.
— Что? — переспросила Барбара.
Доктор Свенсон сверкнула на нее глазами и села на четвертый стул в первом ряду, возле Марины, а сопрано, нудная и прекрасная Эвридика, полным скромности жестом прижала руку к груди и склонила голову, принимая шквал аплодисментов. Вилья-Лобос, единственный вклад Бразилии в классический репертуар, показался Марине намного красивее Глюка, а может, сопрано вкладывала в свое пение больше нежности, чем могла это сделать в предыдущей роли.
— Вот ради этого сюда стоило приехать, — заявила доктор Свенсон, когда после пятнадцатиминутных неистовых оваций сопрано нерешительно удалилась с авансцены.
Они забрали программки и открыли дверь ложи.
Доктор Свенсон обратилась прямо к Марине:
— Что вы думаете о Глюке, доктор Сингх?
«Расскажите нам о пациентке, доктор Сингх».
Марина пожала плечами:
— Боюсь, что сегодня я плохой судья. Я отвлекалась.
Доктор Свенсон кивнула, словно ответ был принят.
— Что ж, вы правильно сказали. В воспоминаниях Глюк всегда нравится больше, чем при непосредственном исполнении.
Она повернулась и направилась через фойе к лестнице; за ней двинулись остальные. Когда они спускались по ступенькам, Милтон поддерживал Марину под локоть, и она была благодарна ему за такое внимание. Она редко носила высокие каблуки и очень устала от них.
— Ее никто не ожидал? — вполголоса спросила Марина.
Впрочем, могла и не понижать голос — пространство вокруг них наполнилось публикой, все болтали друг с другом или по мобильным. В воздухе звучали четкие, яркие слова португальского языка: горожане были довольны проведенным вечером.
— Ожидать доктора Свенсон невозможно, — улыбнулся Милтон и крепче сжал локоть Марины, когда две девчонки галопом промчались сквозь толпу, перескакивая через ступеньки; их вечерние платья развевались, мелькали белые нижние юбки.
— Но можно предполагать, что она приедет. Я не взял на сегодняшний вечер ни одного заказа, хотя мне многие звонили. Не потому, что я ждал ее; просто предполагал, что она может появиться.
Марина потеряла из вида доктора Свенсон, но не Бовендеров — те ярким пятном выделялись среди толпы, опережая Милтона с Мариной на десяток ступеней.
— Я была бы вам признательна, если бы вы иногда делились со мной своими предположениями.
— Тогда могло бы получиться так, что я вас напрасно побеспокоил. Ведь она не всегда приезжает.
— Понятно. Но если бы я знала, что она может сегодня приехать, то надела бы свою собственную одежду.
Милтон замер на лестнице, вынудив остановиться и тех, кто шел сзади.
— Вы недовольны платьем? С ним что-то не так? Как можно быть недовольной таким платьем?
Марина увидела, что Бовендеры вместе с потоком зрителей уже выплывают из дверей оперного театра и оба слегка наклонили голову. Вероятно, они разговаривали с доктором Свенсон или слушали ее.