На пути в Халеб
Шрифт:
По мере того как длилась беседа, делалось все очевиднее, что даже слова «крайне правый» не способны адекватно передать взгляды нашего нового знакомца. Я, разумеется, читал о французских правых. Ничто нечеловеческое, аморальное или мифическое не было мне чуждо, не говоря уж о симпатии к дендизму и аполитичности. Нет ничего проще, чем читать книги. Когда что-то коробило меня или вызывало мое несогласие, было так легко обнаружить у пишущего какой-нибудь изъян — слишком пылкий, «с душком», энтузиазм, что-то сомнительное в логике или суждении, наконец, просто невежество или нелепый предрассудок. Но ничего подобного в Горации
Пусть бы он оказался циником или тешился безответственным гедонизмом или жестоким эгоизмом консерваторов… но нет! Было в нем нечто серьезное и чистое. Кэролайн уже смотрела на него враждебно, а я сидел как зачарованный, не в силах найти что возразить. Рассудить нас можно было только авторитарно — и это меня потрясло. Безумная жажда справедливости, прошедшая вместе с юностью, пробудилась во мне вновь. Я опять причислял себя к тем жалким бунтарям, которые убеждены, будто без справедливости мир осквернен и поражен смертельным недугом.
От Горация было трудно отвести взгляд. Я обратил внимание, что тончайшая вышивка и плоеный воротник его сорочки придают ему сходство с буканиром — доверенным лицом сюзерена, беспечным путешественником, который тайно связан опасной секретной миссией. Подобный человек отличается феодальной преданностью и внешней великосветскостыо, что делает его опасным и трудноуязвимым, — излюбленный персонаж Честертона.
Он заинтересовался нашими детскими годами, и Кэролайн нехотя вспомнила о своей школе. Я, в свою очередь, рассказал об огромной звезде сантиметров в тридцать, вырезанной из картона и выкрашенной в кроваво-красный цвет, которая была прикреплена булавкой к борту моей курточки в первом классе советской школы, когда я стал «октябренком», и об охватившем меня изумлении, когда я впервые увидел на картинке в книге польских рыцарей в доспехах с развевающимися за спиной крыльями — совсем как у ангелов.
Кстати, в связи с Ницше он припомнил высказывание философа о бородатых польских евреях, с которыми просто не о чем разговаривать. Я заметил, что бок о бок с темными польскими крестьянами и изнеженными аристократами, разыгрывавшими в ухоженных и симметричных парках комедии дель арте, жили в убогих домишках «мартин-буберовские хасиды», и что ничей даже самый проницательный, но сторонний взгляд не может быть достаточно острым, чтобы судить о наличии или отсутствии у них культуры. Гораций обезоруживающе улыбнулся и сказал с подчеркнутой обходительностью: «Вы, вероятно, понимаете в этом гораздо лучше меня».
Время подошло к полдвенадцатого. Кроме нас, в ресторанчике никого не осталось. Гораций пригласил нас на ночь к себе. Его предложение вызвало в Кэролайн бурю негодования.
Улыбнувшись, он обратился ко мне:
— Если вы не готовы принять мое предложение, оставьте мне по крайней мере свой адрес, чтобы я мог выслать вам брошюру о Марсияке.
Под убийственным взглядом Кэролайн я написал ему свой адрес. Он проводил нас до машины.
Кэролайн выглядела настоящей мегерой.
— Почему ты не выбил ему парочку зубов? Передние зубы у него и в самом деле хороши.
— Я не могу бить человека, который…
— Который — что?
— Никогда еще мне не доводилось встречать подобного человека.
— Такие люди заправляют делами французских парфюмерных фирм в Нью-Йорке, — с презрением парировала Кэролайн. Она молчала всю дорогу, пока мы не вернулись в Париж.
— Ты хотел увидеть въезд в Нормандию, — сказала Жиннет. — Вот, где-то тут проходит граница.
— А где же яблони в цвету, воспетые во всех романах?
— Сейчас, в середине июня?
Мне хотелось надеяться, что Ксавье небогат, что он — обедневший владелец поместья Мануар. После периода снисходительного отношения к богачам я имел возможность воочию убедиться, что все они больны, а их равнодушие к мирской суете заслуживает презрения. Неуязвимость убивает душу, и даже я, который был никем и не имел в своем владении ничего, кроме смутной уверенности, что из меня выйдет что-то волшебное, грешил тем, что не спешил приносить себя в дар — словно холодная загадочная красавица.
Проснувшись, я сообразил, что мы поднимаемся по проселку. Машина скрежетала, урчала и кашляла. Я выглянул в окно и понял, что мы въезжаем во двор Мануара. Из-за деревьев доносились лошадиное фырканье и собачий лай.
Дом был квадратный, массивный, невысокий, многочисленные окна обоих его этажей отсвечивали анилиновыми красками заката. Мы выползли из «рено». Дверь дома распахнулась, и появилась одетая в черное служанка; она пошла нам навстречу, а подойдя, что-то хрипло прошептали на ухо Жиннет. Жиннет объявила, что кто хочет пройти в уготовленную ему комнату, пусть следует за горничной, а кто предпочитает сначала повидаться с Ксавье, может присоединиться к ней.
Франк сказал, что пойдет в свою комнату, и был награжден очаровательной улыбкой Жиннет. Карэ заявил, что желает помыться, а Элен — что ей надо отдохнуть часок-другой и обязательно вымыть голову. Мне хотелось последовать за Элен, но я чувствовал необходимость пойти с Жиннет, да мне и самому любопытно было поглядеть на Ксавье. Я проводил Элен печальным взглядом, а Жиннет подхватила меня под руку и увлекла на второй этаж. В коридорах было темнее, чем во дворе. На стенах висело несколько старых политических карикатур.
Ксавье лежал на узкой кровати в небольшой комнате, чрезмерно заставленной разностильной мебелью. Он был молод, худ и очень бледен. К его предплечью была подсоединена трубочка, по которой текла какая-то жидкость, и, хотя она не была красной, я решил, что это кровь и просто из-за темноты невозможно верно определить ее цвет. Он улыбнулся Жиннет и поздоровался со мной синими, как у пересидевшего в пруду ребенка, губами. Вид этого бледного Ксавье, распростертого на железной койке, тронул меня до глубины души. Почему он вынужден лежать в этой комнатушке, если в Мануаре есть десятки комнат? Уродливый и громоздкий шкаф, грязный вытертый китайский коврик, радиоприемник с наводящими тоску резными завитушками — все здесь, за исключением разве занавесей, вселяло уныние. На прикроватной тумбочке лежало руководство игры на саксофоне.
— Я слышал, вы стали посещать бега, — сказал он.
— Мы были у Абеля, — ответила Жиннет.
— Как его глаза? Одно воспаление следует за другим вот бедолага.
— Выглядит он отлично, — сказала Жиннет. — Показал нам фотокарточку своей невесты.
— Да, он славный парень, — согласился Ксавье. — Понравились вам бега?
— Было чудесно! Наряды, краски при свете горящих огней, как на сценах охоты у Учелло, просто не верится! Это было самое красивое зрелище из всего виденного мной в Париже.