На снегу розовый свет...
Шрифт:
Бандиты уехали. Гурий Львович не верил, что всё обошлось. Что их с Аляпкиной не покалечили, не убили. Правда, девушка пострадала. Но и она как–то, против ожидания, бескровно.
Старкин отбросил свою пишущую хворостинку, встал. Ноги не повиновались, но педагог чувствовал за собой какой–то долг пойти, утешить Аляпкину. Ведь это он привёз её сюда, на этот пустынный речной бережок. А потом… Она же понимает — он ничем не мог ей помочь. Полез бы защищать — уже, может, и обоих в живых–то не было.
Гурий Львович подошёл к потерпевшей, которая продолжала лежать с растрёпанными рыжими волосами и с шашлыком на листе лопуха между ног. Сел рядом. Аляпкина шевельнулась и тоже села. Оба молчали. О чём тут разговаривать? Парой часов раньше меж ними маячила перспектива каких–нибудь близких отношений. А на пути к ним — вступительные игры с намёками, взглядами, прикосновениями. Она, Аляпкина, хоть и дура, но всё же женщина. Ей тоже всё это предварительно надо. А теперь — какие уж тут намёки. Сидит рядом голая девица, изнасилованная двумя
Виноват, мадам, виноват. Виноват — прощения нет. Гурий Львович осторожно полуобнял тёплую Аляпкину за плечи и чуть привлёк к себе. Она как–то доверчиво, будто ища запоздалой защиты, подалась к нему, прижалась.
И тут, к своему удивлению, Гурий Львович ощутил, что в нём зреет желание. Совсем как бы неуместное при данных обстоятельствах. После всего пережитого в этом было что–то противоестественное. Плоть разбухала, твердела, грозила разорвать внутреннее сатиновое бельё. Доставать её сейчас и показывать Аляпкиной, перед которой только что размахивали такими же похабными предметами распоясавшиеся бандиты, казалось кощунством. Она сейчас так ему доверилась, прижалась… Наверное, даже простила его за минуты слабости и малодушия, а он… Нет, он не будет этого делать, — сказал себе Гурий Львович, одновременно поглаживая Аляпкину по голым плечам и прижимая к себе. Нет, он её не обидит, повторил себе педагог Старкин и, продолжая одной рукой обнимать Аляпкину, другой провёл по её волосам. Аляпкина не напряглась, не обиделась. Напротив, она как–то ослабела, откинула голову назад и закрыла глаза. А губы её, помятые и потрескавшиеся от бандитского насилия — губы приоткрылись. И тело изогнулось так, что прямо к носу Гурия Львовича придвинулись круглые, подрагивающие от своей упругости девичьи груди с напрягшимися розовыми сосками. Они окончательно вывалились из своего полулифчика. И — не стерпел Старкин — припал жадным ртом к соску, к тому, что ближе, и который торчал прямо в его сторону. А девица, дура Аляпкина, не отстранилась, не шарахнулась. Она обеими руками обхватила голову Гурия Львовича и сильнее её к груди прижала, да так, что он чуть не задохнулся. Нужно ли говорить, что после этого Старкин потерял над собой всякий педагогический контроль. Вернее, он на него плюнул. Торопясь, судорожно Гурий Львович стал расстёгивать ремень на своих брюках, рванул его так, что лопнула натуральная китайская кожа, и вдребезги разлетелся замок–молния. Всё, что было необходимо для предстоящего будущего, само вырвалось из штанов, и Гурий Львович опрокинул Аляпкину, жёстко ухватил её за груди, закрепившись таким образом на местности, и с плеском и с очевидным хрустом воткнул окоченевший член под бритый лобок. В первые секунды он даже не обратил внимания на ту природную особенность Аляпкиной, что глаза её обладают удивительным свойством то вылезать из орбит, а то — прятаться, уходить вглубь. Некогда было Гурию Львовичу следить за такими мелочами, не до того. Он двигался в Аляпкиной резко, яростно, ненасытно. Как будто в первый раз. И, как будто, в последний. Было как–то непривычно плотно и это возбуждало ещё сильнее. Старкину казалось, что с каждым движением он становится в Аляпкиной чуть больше, и ещё больше (хотя — куда уже больше) — твердеет. Такое вечно не могло продолжаться — тут уже никуда не денешься — крыша у Гурия Львовича съехала окончательно, и он разразился мощным выбрасыванием семени в раскалённое то ли от страсти, то ли от безжалостного трения, лоно Аляпкиной. Вылилось с полведра. Может, чуть меньше. Как биолог, Старкин понимал, что так не бывает, но факт был налицо. И на лице Аляпкиной, и на животе. И шашлык, что был у девушки сложен между ногами, тоже пострадал. (Гурий Львович, по вредной мужской привычке, хотел предохранить Аляпкину от нежелательной беременности и, хотя с некоторым запозданием, член из неё вынул). Но семя, против обыкновения, не ограничилось двумя–тремя струйками, а продолжало мощно пульсировать ещё минут пять, покрыв всё тело Аляпкиной сопливой киселистой массой. Кого–то, быть может, от такого зрелища и вырвало бы, но Старкин ощутил себя могучим суперменом, демиургом, хотя уже и ослабленным неизвестной ему доселе страстью. Он снова повалился на мокрую, скользкую Аляпкину и, не обращая внимания на сплошные сгустки и слизь, стал осыпать поцелуями её плечи, губы, волосы, грудь… И у него снова возникло желание. Видимо это почувствовала и Аляпкина, которая в самозабвении под Гурием Львовичем заизвивалась, скользя бёдрами ему по гениталиям. Очень продвинутая оказалась девственница. Теми же бёдрами она услышала новое отвердение члена Гурия Львовича, но не испугалась, а схватила его мокрого, ослизлого, своей мокрой ладонью, сделала несколько ласкательных движений, будто пыталась доить и потянула к себе, привычно уже раздвигая ноги…
Всё повторилось ещё раз. И ещё несколько раз. Потом они, обнявшись, оба уснули и проснулись, когда уже солнце клонилось к закату…По пробуждении Старкина ожидало открытие. Что–то мягкое, тёплое и длинное лежало у него между ног. Вначале Гурий Львович его потрогал, а потом решился посмотреть. Его изумлению не было границ. Член у него вырос. Он стал длинным и толстым, как у соседского ишака. Как биолог, как материалист, Старкин понимал, что такого не бывает и такого не может быть. Хотя, в известном смысле, это и приятно.
Аляпкина следила за взглядом Гурия Львовича, за его рукой и тихо улыбалась. Педагог даже застеснялся и попытался прикрыть ладонью свой откровенный стыд. Ему это, естественно не удалось. Нужно было три, четыре ладони. Аляпкина приложила свою… Нужно ли рассказывать, к чему это привело? Член медленно налился кровью, раздражённый, поднялся и встал, как кобра, покачиваясь, готовый к броску. Тогда встала и Аляпкина с растрёпанным лифчиком, поверх которого слегка обвисали груди, уже неоднократно побывавшие в любовной переделке. Лифчик тут был уже явно ни к чему. Аляпкина дотянулась до застёжки на спине, ловко её сковырнула и отбросила корсетное изделие в сторону. Отряхнула с себя песок и, расставив ноги, оказалась над Гурием Львовичем, прямо над коброй. Старкин двадцать лет был женат, а ни разу не видел женщину вот так, снизу. Тем более, голую. Да и себя с таким членом он видел впервые. Ах, как он снова напрягся, отвердел, как стал вертикален!.. Вот какую вертикаль власти установить бы в России! И нанизать на неё олигархов! Вот был бы порядок!..
Аляпкина руками раскрыла, раздвинула себя внизу и слегка наделась, присела мокрыми, обляпанными семенем губами, на глянцевую головку растревоженной кобры. Качнулась несколько раз, так, что теперь от счастья глаза закатились у Гурия Львовича и медленно, с опаской, со стоном во всю его длину или высоту, опустилась до основания, и вся змея благополучно в ней скрылась.
У них у обоих уже не было сил заниматься любовью. И поэтому Аляпкина, оставляя внутри себя напряжённого Гурия Львовича, наклонилась, прилегла, прижалась голыми грудями к его груди, и опять неверному мужу сделалось хорошо. Так, как не случалось никогда раньше.
Уже в сумерках им захотелось есть, они вспомнили о еде. Со смехом стали искать пожалованные им бандитские шашлыки. Полузасыпанные песком, разбросанные вокруг шампуры с кусками мяса показались невиданным деликатесом. Гурий Львович подсовывал своей подруге лучшие куски, сдувая и отряхивая с них песчинки. Открыли и водку, и отпили по глотку прямо из горлышка…
* * * *
С того жутко–памятного дня в семейной жизни Гурия Львовича произошёл радикальный надлом.
Во–первых, по возвращении из поездки, Гурий Львович пошёл мыться в ванную, и жена, Снежана Игнатьевна, как обычно, зашла помыть ему спинку. Намылив мочалку, она было уже и принялась за это рутинное занятие, как вдруг… Вообще, Снежана Игнатьевна все двадцать лет совместной жизни с мужчиной Гурием Львовичем, старалась избегать смотреть туда. О детородном предмете супруга она имела мысленное представление. Нет, ну конечно, обстоятельства иногда всё–таки ставили её в ситуацию, когда жизненная правда представала перед ней в своей вопиющей наготе. Куда от этого убежишь, если уж выходишь замуж, но сеансы эти носили вынужденный, если не сказать — подневольный характер и ничего, кроме неприятного осадка в чистом сердце Снежаны Игнатьевны, не оставляли. Говорить же о том, что она, например, как иные извращенки, хотела бы вывесить в спальне портрет мужниной гениталии во весь рост — такого не могло случиться с ней, нормальной советской учительницей, и под расстрелом.
И вот, значит, занесла Снежана Игнатьевна руку с намыленной мочалкой над спиной Гурия Львовича — и — чуть мочалку не выронила. Сдавленно вскрикнула остановившимся лицом: — Гуря, откуда у тебя это такое?
А дело в том, что, как у Гурия Львовича в тот день член вырос, так больше в прежнее, общечеловеческое своё состояние, и не вернулся. И — Не знаю, — честно ответил супруге Гурий Львович, — и стыдливо потупил глаза. А в ванной у него между ног (которые, между прочим, какой были обыкновенной длины, такой и остались) — в ванной между его ног колыхался в мыльной воде член, как минимум, кавказской национальности, а то и вовсе от какого–нибудь Луция, которого, за величину совокупительного органа, назвали Золотым Ослом.
Орган Гурия Львовича, помимо воли хозяина, почувствовав на себе изумлённый взгляд Снежаны Игнатьевны, благодарно на это отреагировал: зашевелился и стал выползать из ванны, толстея и поворачивая вправо и влево любознательную головку. Всё это выглядело бессовестно и нагло. К собственному ужасу, впервые за все годы кристальной и непорочной половой жизни, в голове Снежаны Игнатьевны мелькнуло, и даже на пару секунд задержалось, ослепив, ненормативное слово «Хуй!!!». Снежана Игнатьевна с отвращением швырнула в воду мочалку и с криком: — Фу! Какая гадость! — вылетела из ванной.
Гурий Львович был огорчён лишь отчасти. Его не удивило поведение Снежаны Игнатьевны. Внутренний голос подсказывал, что теперь перед Гурием Львовичем все дороги открыты, все пути. И любая красотка теперь ему по плечу.
Уже на другой день он подкараулил Аляпкину по дороге в клуб и без особого труда уговорил её заглянуть с ним в пустующую баню, которая работала только по пятницам и в субботу. И Аляпкина даже не спросила, зачем, только на пути к бане всё твердила: «Да ну, неудобно, а вдруг кто увидит…». После пятого свидания ей уже было всё равно, где, на чём и как. Вот сказал бы ей Гурий Львович, чтобы средь бела дня встала Аляпкина перед конторой на четвереньки раком и ждала его, запрокинув на голову свою цветную юбку — так на минуту не задумалась бы! Встала бы ещё с утра. Наверное, это была любовь. Что без денег делает тебя богатым.