Шрифт:
Глава 1
Полдень 6 июля 1942 года выдался исключительно жарким: лист на дереве свернулся в трубочку, над хлебами и степными дорогами бродило желтое марево.
Как все получилось, Казанцев Петр Данилович не понял, только все вдруг, кто был в плотницкой, оказались на улице, и все теперь смотрели в сторону Богучара. В
— Зенитки бьют, — Галич лизнул кончик обкусанного уса, снял ребром ладони слезу с глаза.
— Так им, сволочам! — глаза Алешки Таврова азартно блеснули. Грязный клочок дыма в небе родил в его груди радостную приподнятость: «Уж если в Богучаре такие пушки есть, то немцу каюк».
— Дон середь России, Алешка. Отдать отдали, как назад вертать будем? — сказал дед Воронов. Рыжая борода его дрожала, и рука, чесавшая ее, тоже дрожала.
— Немец на Дону! Боженька ты мой!
— Зараз еропланы черт те куда достать могут.
— Тут не еропланами пахнет, — монгольские глаза Галича смежились в полоску, скулы посерели.
— Хороша беда, пока за порогом…
— А это что?.. Глядите! — кинул Воронов взгляд поверх хутора, вялые губы его медленно сизели, виднее проступала на них рыжина веснушек.
С белесого, в меловых размывах, бугра скатывалась конница. Лохматые калмыцкие лошаденки и выбеленные солнцем всадники стремительно текли в улицы хутора. Через полчаса у бригадного колодца, у длинных долбленных корыт, горячей грудой сбились спешенные конники с короткими карабинами за спиной, требовательно зафыркали приморенные кони, кругами пошли резкие запахи людского пота и конской мочи.
По дворам захлопали калитки, хуторяне потянулись к бригаде. Пропотевшие, пыльные, черные, всадники хмуро встречали вопросительно ждущие взгляды, подергивали поводья, горстью черпали прямо из корыта, пили сами, плескали на лицо, голову, покряхтывали. Мохнатые лошаденки, должно быть, понимали скованность своих хозяев и, поводя потными боками, жадно пили из корыт, где на дне по углам колыхалась бурая бархатистая плесень, не ожидая поощрительного посвистывания.
— Отходите? — тихо сронила пожилая хуторянка и зачерствевшей ладонью поправила сползавший с головы платок.
— Ты бы, тетка, молочка холодненького из погреба принесла, — просторный в плечах кривоногий боец потер плечом красное лицо, снял пилотку, сбил о колено пыль с нее. — В горле кочета побудку делают. Слышишь? — прокашлялся сипло, плюнул через плечо. — Ну чего глядите, бабоньки?
— А чего же нам?
— Донские есть, сынки?
— С Хопра, с Чиру.
— Донские в третьем эскадроне!
— Нету, бачка, нету твоя земляк.
— Не мешайся, ходя. Подпругу отпусти: коню живот тянет.
— Немец-то где?
— Немец близко, отец. Недолго ждать, — седой от пыли старшина поперхнулся, на потной шее дернулся кадык.
Женщины, закрываясь щитками ладоней, так и табунились, сдержанно гудели, ловили каждое слово. Старшина нагнулся, окунул голову в корыто, не вытираясь, стал затягивать подпругу попившему коню.
Вытянувшись линялой лентой, конники
Филипповна молча встретила Петра Даниловича у калитки. Она тоже была на бригадном базу и видела все сама. Петр Данилович прошел мимо, присел на порожек, снял картуз, положил его на колено.
— Ну?..
Внутри так все и дернулось. Тяжело засопел, ушел в хату от греха подальше.
С прошлой осени, после эвакуации скота, Черкасянский опустел, поскучнел. Коров, овец не вернули. В марте в Калаче их погрузили в вагоны и отправили на вольные корма в Саратовскую область. Назад погнали только быков и лошадей, которые нужны были для пахоты. Мужики и бабы тоже вернулись не все. Помоложе решили посмотреть земли за Волгой. Какие постарше приехали в хутор, когда рыжие шишки курганов уже пообсохли и на их плешивых песчаных боках, греясь на солнце, высвистывали линючие суслики. Степь дымилась, звенела первозданным безмолвием, хорошела и ждала. Особенно на зорях. Разбуженная весной, в степи поднималась своя, извечно знакомая и неистребимая жизнь. Кипучая, буйная, она словно бросала вызов придавленному войной хутору. Иные поля, так и не дождавшись пахаря, обсеменялись сами — бурьянами.
Бригадирствовать приходилось, можно сказать, на пустом подворье. Справлялись одни полевые да огородные работы. С нынешнего дня, видно, и им пришел конец… За год войны и Петра Даниловича собственная жизнь, и жизнь хутора рушились второй раз.
Он прошелся по темной и прохладной горнице, ощупкой полез за печку, достал мешок с рубленым самосадом. Зеленоватые стружки дыма крутнулись и повисли в желтых тесинах солнца, деливших сквозь щели в ставнях горницу на полосы.
— Диду! — стукнулась в ставню Филипповна. — Тут пришли к тебе.
Навалившись грудью на плетень, у калитки стоял Воронов. Желтые, в красноватых прожилках, глаза слезились, дышали растерянностью и испугом.
— На Богучаровском шляху, балакают, творится что-то страшное, — Воронов выставил перед собой свалянную рыжую бороду, нервно турсучил ее в горсти.
— Богучаровский шлях не за горами, — нахмурился Казанцев, подошел к калитке, качнул зачем-то соху, державшую плетень.
— Беженка зараз оттуда. У жинки Трофима Куликова передохнула с час и дальше. Боится — к Дону не поспеет. Шлях кипит, говорит: пешие, повозки, машины — клубком так и катится к Дону все.
— Баба и сбрехать недорого возьмет.
— А председатель в Богучаре. Там же сегодня передовики хозяйства совещаются, — глаза старика утонули в складках морщин, хмыкнул в нос. — Как же так получается, Данилыч? В это время тяжкий гул волной прокатился над хутором, отдаваясь в вышине. Дрогнула земля, звенькнули стекла в окнах. Это был первый голос войны, которая до сих пор шла где-то далеко и доходила до хутора в слухах, письмах-треугольниках, газетных сводках.
Галиевская переправа!