На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии
Шрифт:
Чопорный сословный Петербург быстро разрушал иллюзии искателей счастья. Отрезвевшие псковичи и ярославцы, помятые жизнью и потертые бедностью и унижением, если не возвращались на «круги своя», то превращались в извозчиков и лакеев, мелких чиновников и ремесленников, на всю жизнь усвоив житейскую истину о хорошем городе Питере, который «бока вытер».
А вокруг, старый город Питер, Что народу бока повытер (Как тогда народ говорил), — В гривах, в сбруях, в мучных обозах, В размалеванных красных розах И под тучей вороньихТаков литературный образ столицы Российской империи, созданный на основе петербургского городского фольклора гениальной Анной Ахматовой в «Поэме без героя».
Вот уже три столетия идет сравнительно мирный диалог между двумя столицами — степенной и многоопытной, со сложившимся за многие столетия менталитетом Москвой и Петербургом — самозванным выскочкой, презревшим законы столонаследия, детищем Северной войны, менталитет которого к началу этого диалога только складывался. И город, и его население еще только накапливали свой умственный и духовный навык. Правда, вопреки житейской логике, первый выпад в этом трехвековом диалоге принадлежал все-таки не разгоряченному юношеским максимализмом Петербургу, а старшей по возрасту Москве. Устами своего апологета — заточенной в монастырь нелюбимой жены Петра I, московской боярыни Евдокии Лопухиной, с домостроевском категоричностью Москва заявила: «Быть Петербургу пусту!» Петербург ответил со сдержанным достоинством. В 1712 году состоялась свадьба Петра I и его новой избранницы, бывшей ливонской пленницы Марты Скавронской, при переходе в православие нареченной Екатериной Алексеевной. Свадьбу справляли в Петербурге, столичный статус которого еще не был узаконен. Кстати, и потом никаких официальных документов о переносе столицы из Москвы в Петербург не появилось. Вплоть до наших дней. Просто на царскую свадьбу съехались из Москвы все государственные учреждения, весь дипломатический корпус и все царские ближние и дальние родственники. Да так здесь и остались. С тех пор Петербург стал столицей. De facto. Но это не было самозванством в полном смысле слова. И петербуржцы это хорошо понимали, запуская в речевой оборот расхожую в свое время поговорку: «Питер женится, Москва замуж идет». То есть добровольно. Другое дело, что москвичи с этим не вполне согласились. Их фольклор утверждает другое: «Питер женится, Москву замуж берет». Но даже в московском варианте «берет» — это вовсе не означало «берет в полон», скорее, «берет под свою защиту, под свое покровительство». В полном соответствии с обычаем брать невесту под свою опеку.
С тех пор количество пословиц и поговорок, в которых подчеркивается «женское» начало Москвы и «мужское» Петербурга, множится и множится. «Москва девичья, Петербург — прихожая», надо полагать, прихожая, где толпятся многочисленные претенденты на руку и сердце единственной капризной красавицы; «Москва женского рода, Петербург — мужского»; «Москва — матушка, Петербург — батюшка»; «Москва невестится, Петербург женихается».
И действительно, Петербург всегда был городом более мужским, чем женским. Его население составляли преимущественно чиновники правительственных ведомств, солдаты и офицеры гвардейских полков, студенты университета и кадеты военных училищ, фабричные и заводские рабочие. В XIX веке более двух третей жителей Петербурга были мужчины. Но и в 1970-х годах, когда этой разницы давно уже не существовало, в городе бытовала пословица: «В Ленинграде женихи, а в Москве невесты». И это не было данью традиции. Скорее всего, речь шла уже не о сравнительной численности женихов и невест, а об иных свойствах юных претендентов на брачный союз. В народе высоко ценилась просвещенность и образованность, внутренняя культура и цивилизованность молодых ленинградцев, с одной стороны, и пресловутая домовитость московских красавиц — с другой.
Во всяком случае, фольклор всегда старался подчеркнуть разницу между представителями обеих столиц. В трамвай входит дама. Молодой человек уступает ей место. «Вы ленинградец?» — спрашивает дама. «Да, но как вы узнали?» — «Москвич бы не уступил». — «А вы москвичка?» — «Да, но как вы узнали?» — «А вы не сказали мне спасибо».
Признаки мужского и женского начала в столицах отмечены не только в низовой, фольклорной культуре. Вкус к раскрытым в пространство широким проспектам и прямым улицам, тяготение к острым, прямым углам в зодчестве и к логической завершенности архитектурных пространств заметно отличали Петербург от Москвы с ее запутанными лабиринтами узких переулков, тупичков и проездов, уютными домашними двориками и тихими особнячками чуть ли не в самом центре города. Впрочем, хорошо известны не только архитектурные и градостроительные различия. На фоне подчеркнуто ровного, уверенного и достаточно твердого петербургского произношения, которое москвичи язвительно приписывали гнилому воздуху финских болот и дрянной погоде, когда «не хочется и рта раскрыть», выигрышно выделяется мягкость и певучесть московского говора. Роковой юношеский максимализм революционного Петрограда противопоставляется степенной осмотрительности сдержанной и флегматичной матушки-Москвы. Наконец, не случайно по отношению к Москве используется существительное женского рода «столица», в то время как Петербург в представлении многих — скорее стольный град.
Этой удивительной фразой, выражающей высшую степень приблизительности, неточности, словарь петербуржцев обогатился в середине XIX века, благодаря появлению второго, нового варианта мемориальных Нарвских триумфальных ворот. «Трухмальные» ворота, как их часто называли простодушные обыватели, и в самом деле возводились дважды, на разных местах, в разное время, из разных материалов и по проектам разных архитекторов. Вторые, существующие ныне ворота — и те, и не те, что первые.
Первые Триумфальные ворота были установлены на границе города, вблизи Обводного канала в 1814 году. Они предназначались для торжественного прохождения гвардейских частей русской армии — победителей Наполеона, возвращавшихся из Парижа в столицу Отечества. Ворота строились по проекту архитектора Джакомо Кваренги. Это была величественная однопролетная арка, украшенная колоннами ионического ордера и увенчанная фигурой Славы, управляющей шестеркой коней. Все лето 1814 года через Триумфальные ворота, приветствуемые ликующими петербуржцами, в город вступали полки, славные имена которых золотом сияли на фасадах ворот.
Вид Нарвских триумфальных ворот. К. П. Беггров по рисунку К. Ф. Сабата и С. П. Шифляра. 1823 г.
Но возведенные из недолговечных материалов — дерева и алебастра — ворота постепенно ветшали и через десять лет уже представляли серьезную угрозу для прохожих. В то же время все понимали, что столица империи не может лишиться памятника славы и доблести: еще свежи были воспоминания о войне, еще живы были ветераны.
Ворота решили восстановить. Но уже «в мраморе, граните и меди», как об этом было сказано в «высочайшем рескрипте». К тому времени граница города передвинулась на запад от Обводного канала, там и решено было установить новые ворота. Их проектирование было поручено архитектору В. П. Стасову. Строгий и последовательный классицист, он в основном сохранил замысел, идею и пропорции кваренгиевских ворот. Конную группу для них создал П. К. Клодт.
Торжественное открытие новых триумфальных ворот состоялось 17 августа 1834 года, в двадцатую годовщину возвращения русских войск на родину. Тогда-то остроумные петербуржцы и предложили новую уникальную формулу приблизительности, или неопределенности: «Плюс-минус Нарвские ворота».
Дважды за всю свою долгую историю старинное название острова Голодай вошло в пословицы. И оба раза благодаря ассоциации со словом «голод». Первый раз давно, еще в XVIII веке, в связи с содержавшимися на острове каторжниками, сострадание к которым родило среди петербуржцев пословицу: «Голодай да холодай, а колоднику отдай». Отсюда будто бы и остров так назван. Второй раз это произошло через двести лет, уже в наши дни, во время блокады Ленинграда. В то время на острове Голодай находилось трамвайное кольцо, откуда начинался один из самых протяженных маршрутов — № 4. Он проходил по Васильевскому острову, пересекал Неву по Дворцовому мосту, продолжался по Невскому проспекту, поворачивал на Лиговку и заканчивался вблизи старинного Волкова кладбища. Его хорошо знали и им пользовались практически все ленинградцы. Люди они были самые обыкновенные. И проблемы у них были самые обыкновенные, человеческие. «Как поживаешь?» — спрашивает при встрече один блокадник другого. «Как трамвай четвертого маршрута: поГолодаю, поГолодаю — и на Волково».
Другим, столь же продолжительным путем следовал трамвай маршрута № 6. Он также начинался на острове Голодай, но заканчивался у ворот Красненького кладбища. В фольклорной летописи блокады сохранился и этот маршрут: «ПоГолодаю, поГолодаю — и на Красненькое».
Одним из самых коротких маршрутов того времени был одиннадцатый. Он проходил по тому же Голодаю и делал кольцо недалеко от Смоленского кладбища. Можно сказать, маршрут был свой, островной, домашний. Многие его просто игнорировали, предпочитая пешие путешествия: «ПоГолодаю, поГолодаю, да и пешком на Смоленское».