На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии

Синдаловский Наум Александрович

Прошло сто лет. Один из ближайших сподвижников Ленина Феликс Дзержинский был назначен председателем Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Говорят, он был осведомлен о давнем пророчестве баронессы Крюденер. И то ли собирался опровергнуть его своей деятельностью, то ли хотел доказать миру, что речь в пророчестве шла о «кровавом царском режиме», но именно вспомнив о ее зловещем предсказании, будто бы решительно заявил: «Здесь, в этом доме и будет работать наша революционная Чрезвычайная комиссия». Впрочем, если верить городскому фольклору, в подвалах дома на Гороховой только допрашивали и пытали. Затем арестованных перевозили в Чесменскую церковь и там расстреливали. Там же на Чесменском военном кладбище трупы предавали земле.

Сколько судеб было искалечено в подвалах и кабинетах «Чрезвычайки», до сих пор остается неизвестным. Одно название этого зловещего учреждения сеяло

ужас и страх среди горожан. Аббревиатуру «ВЧК» расшифровывали: «Всякому Человеку Конец», а саму Чрезвычайную комиссию называли «Чекушки», от чекуши — инструмента, которым разбивали подмоченные и слипшиеся мешки с мукой. Иногда меняли всего одну букву, и «Чекушки» превращались в «Чикушки». По анекдоту: «Чем отличается ЦК от ЧК?» — «ЦК — цыкает, а ЧК — чикает». Цыканье легко трансформировалось в чиканье. В 1920-х годах не лишенные спасительного чувства самоиронии питерские интеллигенты превратили старинную, привычную для них формулу приветствия «честь имею кланяться» в аббревиатуру: «ЧИК» — и охотно пользовались ею при встрече и прощании. Двойной смысл нового варианта приветствия был в тогдашнем Петрограде хорошо понятен.

Страх перед «Чрезвычайкой» был настолько силен, что обывателям чекисты мерещились всюду. Даже тогда, когда в обязанности Чрезвычайной комиссии была вменена благородная борьба с беспризорщиной, которую, впрочем, как это всем было хорошо понятно, они сами и породили, расстреливая направо и налево взрослое население страны, в фольклоре ЧК была переименована в «ДЧК», то есть «Детская чрезвычайка». Ею и вправду очень долго пугали детей:

Мальчик просит папу, маму «Дайте сахар и чайку». «Замолчи, троцкист поганый! Отведу тебя в ЧеКу».

Шлифовать тротуары Невского проспекта

В другом варианте этой поговорки, означающей «ходить длительное время бесцельно и праздно по одному и тому же маршруту», вместо иноземного «тротуара» использовано иное, исконно русское слово: «Шлифовать мостовые Невского проспекта», или «Шлифовать невские мостовые». Но заметьте, ни в том ни в другом случае не употреблено слово «панель». Похоже, для этого у Петербурга были серьезные причины.

И в самом деле, в отличие от Москвы, отношения с французским словом «тротуар» и немецким «панель» у Петербурга и, в частности, у Невского проспекта, сложились особые. Москва из небогатого синонимического ряда названий уличных дорожек для пешеходов предпочла слово «тротуар», а Петербург — «панель». К панелям, как к таковым, у Петербурга предпочтение давнее. Дело в том, что в Петербурге пешеходная часть центральных улиц издавна выкладывалась каменными плитами, в просторечии известными как панели. В этом не было бы ничего особенного, если бы не одно обстоятельство. Слово «панель», кроме своего основного значения, в русском языке имеет и второй, менее безобидный и чуть ли не оскорбительный смысл. Вот почему для своей главной улицы — Невского проспекта — Петербург сделал принципиальное исключение. Пытаясь преодолеть двусмысленность, связанную с известным словосочетанием «пойти на панель», он предпочел для пешеходных мостовых Невского проспекта синоним «тротуар». Эта разница была особенно заметна в XIX веке. В то время петербуржцы ходили по панелям на всех городских улицах и только на Невском проспекте шествовали по тротуару. В последующее время это различие в названиях стало постепенно размываться.

Впрочем, фольклор и в этом случае оказался исключительно изобретательным. Второй, переносный, смысл, заключенный в пресловутом слове, он оставил. Теперь им пользуются, говоря о городских художниках, готовых в любое время выйти на Невский проспект и отдаться на милость невзыскательных случайных заказчиков, рисуя их портреты прямо на улице. Это получило название: «Выйти на панель».

Что же касается универсального «пойти на панель» в смысле «заняться проституцией», то и тут фольклор предложил свою оригинальную питерскую формулу: «Пойти на Невский». В широко известных в свое время стихах об этом сказано откровенно и недвусмысленно:

Она выла модисткой И вышивала гладью. Потом пошла на Невский И стала б… Нынче я уже не прачка, Больше не стираю. Я по Невскому хожу. Граждан примечаю.

Шпалерка, Шпалерка — железная дверка

На Шпалерной улице находится один из корпусов старой, еще дореволюционных времен следственной тюрьмы, а «Шпалеркой» называют весь комплекс сооружений «Большого дома» на Литейном проспекте. История его возведения начинается в феврале 1917 года, когда восставшим народом был подожжен и затем разрушен один из символов свергнутой монархии — Окружной суд, построенный еще в XVIII веке архитектором В. И. Баженовым на углу Шпалерной и Литейного. Рядом с Окружным судом на Литейном проспекте стояла Сергиевская Всей Артиллерии церковь, возведенная в конце XVIII века в память о национальном герое Древней Руси Сергии Радонежском. В народе ее называли «Артиллерийской». В начале 1930-х она была взорвана. В 1931–1932 годах на месте этих двух зданий вдоль Литейного проспекта в квартале между улицами Воинова (ныне Шпалерная) и Чайковского (в прошлом Сергиевская) были выстроены два административных здания: № 4 — по проекту архитекторов А. И. Гегелло, Н. А. Троцкого и А. А. Оля и № 6, спроектированное И. Ф. Безпаловым. Решенные в монументальных формах модного тогда конструктивизма, выходящие сразу на три городские магистрали, они заняли ведущее положение в окружающей архитектурной среде и давно стали архитектурными доминантами всего Литейного проспекта.

Оба дома, объединенные общими переходами и коридорами, были также соединены еще с одним зданием — старинной царской тюрьмой, расположенной на участке № 25 по Шпалерной улице. Это так называемый Дом предварительного заключения (ДПЗ), или знаменитая в свое время «Шпалерка». Это была внутренняя тюрьма, или «Глухарь» на языке заключенных, в которой сидел еще сам Владимир Ильич, и где, по местным преданиям, он неоднократно «ел чернильницу, изготовленную из хлеба, и запивал чернилами из молока». В мрачном фольклоре советского периода аббревиатуру ДПЗ расшифровывали «Домой Пойти Забудь». Кроме нее тюрьма прославилась так называемыми «Шпалерными тройками» — внесудебными органами из трех человек, назначенными от КГБ и ВКП(б). Через эти пресловутые тройки прошли десятки тысяч замученных в советских тюрьмах и лагерях людей. О «Шпалерке» сочиняли острые куплеты:

На улице Шпалерной Стоит высокий дом. Войдешь туда ребенком, А выйдешь стариком. Литейный четыре, Четвертый подъезд. Здесь много хороших Посадочных мест.

С 1932 года в помещениях всех трех зданий расположилось управление НКВД — зловещая организация, получившая в народе соответствующие прозвища: «Жандармерия», «Девятый угол», «Девятый вал», «Мусорная управа», «Черная сотня». Деятельность этого мрачного института советской власти оставила неизгладимый след в судьбах сотен тысяч ленинградцев. Столь же характерными были фольклорные наименования всего комплекса сооружений: «Большой дом», «Литейка», «Белый дом», «Серый дом», «Собор Пляса-на-крови», «Дом на Шпалерной» и даже «Малая Лубянка» — по аналогии с печально знаменитой московской Лубянкой. «Большой дом» стал страшным символом беззакония и террора, знаком беды, нависшей над городом.

Первые анекдоты о «Большом доме» начали появляться в 1950-х годах, когда деятельность НКВД была предана огласке. Приезжий, выходя из Финляндского вокзала, останавливает прохожего: «Скажите, пожалуйста, где здесь Госстрах?» Прохожий указывает на противоположный берег Невы: «Где госстрах, не знаю, а госужас — напротив». И второй анекдот. Армянское радио спросили: «Что такое комочек перьев, а под ним ужас?» — «Это воробей сидит на крыше „Большого дома“». «Что выше — ОГПУ или Исаакиевский собор?» — спрашивали ленинградцы и сами отвечали: «Конечно, ГПУ. С Исаакиевского собора виден Кронштадт, а из „Большого дома“ — Соловки и Сибирь».