На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона
Шрифт:
Потом он глянул на Борю, и гимназист с испугом заметил, что глаза у хирурга, всегда синие, теперь желтые-желтые. Но тут появились цыгане. Одна из женщин, вся яркая и пестрая, была так хороша, так сладостно томна…
– Послушайте, юноша, – начал Ениколопов. – Выпейте коньяку и отвечайте мне: вас когда-нибудь целовали?
– Представьте! – спохватился Боря. – Только сегодня!
– Груня, – поманил Ениколопов красавицу цыганку. – Вот тебе червонец, и поцелуй этого сопляка…
– Ах ты, червонный мой, – сказала цыганка.
И поцеловала со стоном – так, что Боря чуть не скатился
– Эх, кутить так кутить! – заявил Боря решительно.
– На чужие-то деньги? – грянул Ениколопов. – Хорош гусек…
– Извините, – спохватился Боря. – Но чем могу быть полезен?
– Не суйся со своей пользой… В этом скорбном мире Давно уже все рассчитано, взвешено и учтено. Даже этот коньяк, что ты пьешь… Однако – пей, Боря, я пошутил! Я грубый человек.
Желтыми глазами Ениколопов проследил, как неумело выглотал Боря третью рюмку, и отставил бутыль – размашисто:
– Теперь все. Буду пить я, а ты слушай… Груня! – крикнул он цыганке. – Обожги нас, ослепи… «Талы воды»!
Разом вздрогнули певучие гитары, и старая ведьма цыганка, качнув громадными колесами серег, не пропела, а – выговорила:
Талы воды, вэшны воды,Та закатылыса пад лед,Табор эидэт, табор скачэт,А меня ныкто нэ ждет…И, обнажив острое плечико, вышла, подрагивая животом, обворожительная Груня – расцелованная:
Эх, жизнь ты моя, иэх,Да распостыла-ла-лая…Ениколопов поднял на Борю желтые глаза:
– Вот так и жизнь… как эта песня! И ничего, Боря, не останется. Все расхряпают. Все изувечат. Выгляни, ты, юноша, на улицу. Много народу – верно? Но это же только толпа. Мясо! А где же, спрашиваю я тебя, где же… люди?
– Я никогда над этим не задумывался, – удивился Боря, изрядно хмелея. – В самом деле – толпа, а… где же люди?
Рука Ениколопова (в перчатке) вытянулась над столом.
– Дай-ка, мне, – сказал эсер.
– Что дать, Вадим Аркадьевич?
– Ну, вот… это! Что ты под мундиром прячешь? Нелегальщина? Так и знал. Давай сюда – сейчас разберемся, в чем истина…
И, грубо расстегнув ворот мундирчика, извлек наружу брошюрки, проделавшие долгий путь от Женевы до Уренска.
– Тэкс, – сказал эсер. – Разрешаю выпить еще рюмку. А я пока вникну в большевистскую премудрость… – Читал он недолго, швырнул литературу обратно через стол. – Можешь, – сказал Ениколопов, – отдать их туда… толпе! Она и поймет, наверное. Но люди… Нет, личность сего не принимает!
– Вы такого мнения? – справился Боря.
– У кого спрашиваешь? – горько усмехнулся Ениколопов. – У человека, который имеет три покушения на губернаторов? У человека, который бежал с Карийской каторги? Кто ходил по канату? Кто сторублевыми бумагами подтирался, гордый и презрительный?..
– Неужели? – восхитился Боря.
– Посмотри на эти руки (но перчаток не сбросил)… Видишь? Через эти руки прошло столько жизней, столько миллионов, пересыпалось столько пороху! Милый мой Боря, – вытянулся Ениколопов, – мне жалко тебя… Ты думаешь с помощью праздного блудословия перевернуть мир? Милый мальчик, разве так это делается?
– Ну, а… как? Как?
Ениколопов взял нелегальные брошюры и, размахнувшись, далеко забросил их в кусты – через головы цыганского хора.
– Вот так! Было бы из-за чего пострадать, – рыкал он гневно на Борю, – но только не из-за этих шпаргалок! Можно созвать хоть триста съездов завтра, но они не сделают революции… Личность – сильная, безжалостная к себе и к этому подлому миру, – вот основа, на коей зиждется всякая революция! Вспомни историю: Спартак, Гарибальди, Нечаев, Бланки, Гершуни, Каляев… Революция – стихия, она возникает не потому, что ее создали, а взрывается сама по себе. И наше дело – помочь ей бомбами! Пусть другие пишут мудрые резолюции. А когда рабочие пошли к Зимнему дворцу, говоруны сами не знали, что им делать. Ибо они столкнулись со стихией. Толпа… им только и быть в толпе! Чтобы навсегда в этой же толпе и затеряться!
– Нас слушают… – испугался Боря. – Мы не одни!
– Пусть слушают, если хотят… Какое это блаженство – противопоставить себя, одного себя, всему этому миру сволочей и шпионов. Возвыситься над ними и зашвырять его – бомбами… Вы можете погибнуть, Боря, но это смерть на высоком эшафоте… Что вы, юноша? Разве можно так бездарно базарить свою юность? Да оглядитесь вокруг: ведь это же – мразь…
Снова пальцем сделал – дерг, дерг. Боря приставил ухо.
– Но один раз в году, – страстно зашептал Ениколопов, – истинный революционер свободен. Его душа устала от взрывов и тревог погони. Вы сходите на пристань. Волнующий аромат цветов! Вы, Боря, – в роскошной Ницце… И в кармане у вас паспорт на имя виконта Мельхиора Вогюэ. Отель «Ренуар»… Ах, Боря, Боря! Что вы можете знать в этой жизни? А я – верьте – знаю. Все женщины к вашим услугам. Да и какая откажет вам в ночи любви? Конечно, вы же – не толпа! Вы – человек, личность…
Ениколопов печально замолк. Боря с трудом опомнился:
– Вадим Аркадьевич, а вы, кажется, были эсером?
– Боря, – воспрянул Ениколопов снова, – да, я отдал партии лучшие годы. Но я же не скотина, я мыслю! Каждое время имеет свои претензии к миру. Новое поколение должно пересмотреть старые взгляды. И теперь я мыслю иначе… Я… безмотивец!
– Безмотивец! А что это такое, Вадим Аркадьевич?
– О, милый, это самая страшная партия в мире. О ней я расскажу тебе позже. Вступай и ты в наш железный легион…
Да, было над чем задуматься бедному гимназисту.
– А вот мой брат… – сказал Боря.
– Что он? – спросил Ениколопов.
– Мой брат, говорю, которого сослали в Сибирь…
– Место?
– Не знаю.
– Ты узнай, Боря, где он находится. Нашей партии – это раз плюнуть: мы устроим ему великолепный побег… Пошли!
Бабакай Наврузович потом подобрал брошенную в кусты литературу, и вскоре она лежала на столе перед капитаном Дремлюгой.
– Так, – сказал жандарм. – Видать, кто-то уже прибыл в нашу губернию. Ведь не с небес же в ресторан упало! Внимание, господа, и еще раз говорю вам – внимание!