Набег
Шрифт:
— Что ж он разведал?
— А ты сам его расспроси.
Вошел Овлур, и господин Глеб, благожелательно взглянув на него, сказал:
— Повтори, что мне рассказывал.
Овлур нехотя, словно деревянный, повернулся к Микуле Бермятичу, заговорил:
— Я обшарил всю степь на день пути — нигде и следов-то половецких нету. Все тихо. Никто мне не повстречался, лишь гости с товарами из восточных земель. Я их расспросил, но и они с половцами не повстречались.
Однако же Микула Бермятич не был доволен рассказом.
— Ведь порешили на два дня пути высылать разведчика, а этот вернулся, когда и одни сутки еще не прошли.
— Господин, хоть бы неделю искал, ничего бы не нашел, — вяло возразил Овлур. — Ведь
— Не пойму я, что ты говоришь. Кто стоял у двери?
Овлур вдруг поднял руку и приложил к своей щеке, будто все еще горела она от невыносимой обиды. Он медленно потирал щеку, будто пытаясь стереть пятно несмываемое, и щека все бледнела и бледнела, а глаза загорались ярой злобой. Опустив веки, Овлур сказал угрюмо:
— Никого у двери не было.
— Откуда ты знаешь? Значит, ты приходил? Значит, ты почуял половцев?
— Не приходил я. Нету половцев.
— Да что ты пристал к нему, Микула? — вмешался господин Глеб. — Не приходил он ко мне.
— А все же забирает меня сомнение, — сказал Микула. — Где же половцы?
— Где ж им быть! Где все эти годы были — за Доном.
— Так ли, господин?
— Микула, сам размысли. Кому больше веры — человеку, который вот уж двадцать лет мне предан, коего ни я, ни кто другой ни разу ничем не обидел, который всегда служил мне правдой и незачем и не за что ему меня обманывать, или бродяге, прибежавшему вчерашний день неизвестно откуда. Понапрасну мы тревожились. Лишнюю стражу снять. А мальчишку этого у Макасима отобрать и сечь на площади плетьми. Но помни, Микула, про водяные ворота. Какой это вор туда повадился? Ты все же доглядывай за ними хоть изредка.
Тут в горницу вбежала госпожа Любаша с головой непокрытой, закричала:
— Богатые гости на торг приехали!
Но, увидев Микулу и ковуя, от стыда прикрыла голову обеими руками и быстро вышла. Микула, поклонившись, тоже вышел.
На площади будто вихрь крутился. Пылища, волы мычат, молотки стучат. Пронзительными голосами ребятишки орут:
— Гости приехали! Гости приехали!
Часть вторая
Глава I
ТОРГ НА ПЛОЩАДИ
Никогда еще не было в Райках такого богатого торга. Не только местные купцы расторговаться рады были заготовленными изделиями и не одни окрестные смерды прибрели запастись нужным товаром. С разных сторон пришли коробейники — и не один, и не два, а много больше. И чего раньше ни разу не бывало — завернули богатые гости-купцы по дороге из Киева в иноземные края.
Не то чтобы гости боялись половцев. У каждого из них всегда рядом с весами был меч при бедре и нож на поясе. Многие и сами были не хуже разбойников: их грабили — и они при случае грабили. Но погоня за добычей — что игра в кости: сегодня по шею в золоте, а завтра гол, как сокол. Хорошо еще, если кости целы, а самого с веревкой на шее не угнали, чтобы продать в рабство на рынках Византии или Хорезма.
А в этот раз ехали гости богатые, люди пожилые, товары везли редкие, кони у них были тяжко гружены. Когда вечером на привале разложили они костер, прискакали на огонь купцы, ехавшие
Словно грибы после дождичка, выросли на площади столы и палатки с товарами, и уже ходили среди них бойкие посадские женки, продавали в деревянных мисках хлебы, с медом и маком творенные, и жирные мясные пироги. Откуда ни возьмись, появились кувшины с медом и пивом, и уже кое-где слышались пьяные песни. Нищие и калеки собрались у ворот, и слепой гусляр, щипля пальцами струны, запел:
Восточная державаСлавного Киева-града.Великий Владимир-князьИмел у себя три сына…Вдруг послышалось мяуканье, и кукареканье, и вой, и визг. То скоморохи бежали по дороге, били в бубны, стучали в медные тарелки, гудели в трубы. И один из них вертелся колесом, звеня бубенцами, а на другом была скрывавшая лицо личина — птичья голова с предлинным клювом, едва добежав до площади, стали скоморохи плясать, махая цветными платками, а птичья голова билась длинными палками с другим, в медвежьей шкуре.
Кузнец разложил на своем пороге все, что надобно смердам: серпы, и косы, и топоры, и чапельники-сковородники, и кочедыки, чем лапти плетут, ручки и обручи для деревянных ведер и железные оковки для лопат. Тому, кто купил бы такую оковку, надо было только надеть ее на деревянную лопату и закрепить железными полосками, и лопата готова. Медлительные смерды долго стояли, не решаясь подойти, приценясь, вновь отходили, а кузнечиха со страхом и завистью поглядывала на торговца, разложившего неподалеку ножи с прямыми и кривыми клинками, с узорчатым лезвием, с рукоятками резными из кости или гладкими деревянными. Каждый раз, когда смерд, ничего не купив, поворачивался к ножам, она теребила его за рукав и протягивала ему свои косы и серпы. И смерд, пощупав пальцем острое лезвие, садился наземь и начинал разуваться. Скидывал лапоть, разматывал онучи, из-под пятки вытаскивал завернутый в тряпицу заветный кусочек серебра и, вздыхая, отдавал его кузнечихе. Иные расплачивались беличьими шкурками. Один смерд приволок на спине мешок капусты и выменял его на косу. Богатство кузнечихи все росло.
Гончариха, будто наседка над цыплятами, сидела над горшками и корчагами и, бранясь с покупателями, все время одним глазом косилась на разложенные рядом глиняные игрушки — уточки-свистульки, уточки-брызгалки, кони с всадниками и женщины с ребятами. Игрушки были ярко раскрашены, покрыты поливой, и ребята жадно расхватывали их.
«Завидка мой баранчиков ловко лепил, — думала гончариха. — Его бы к этому делу приспособить, и я бы к будущему торгу игрушек наготовила. Да нет, где ему! Одну-две слепит, а заставь его весь день работать — живо заскучает, перепортит товар. Где-то он, мой Завидушка? При живых-то родителях сиротинушка, голодный да бездомный. Где-то он бродит, отцом выгнанный? Взглянула бы на него единым глазком…»