Набег
Шрифт:
— Да подожди ты, сейчас кончат ковать. Может, Куземка и знает, куда они подевались.
— Голодного-то выгнал. С самого утра.
— Подожди.
Наступал самый решающий момент. Разведя узкой щелью конец топора, кузнец вставил в него полосу стали — жало, и подручный несколькими ударами наварил ее накрепко.
Тогда, выхватив из-за кожаного нагрудника коровий рог, кузнец, шепотом произнося непонятное заклинание, принялся тереть рогом еще не остывшее лезвие.
Все смотрели не дыша: подручный — у наковальни, опершись о каменный молот; Куземка — у горна, еще держа в
Захватив клещами топор, кузнец опустил его в котел с кислыми щами. Щи забурлили, от них повалил пар.
Кузнец перевел дыхание и уже спокойно сказал:
— Давай ужинать, — и толкнул рукой висячий рукомойник.
— Завидка мой с утра не евши, — прошептала гончариха. — Выгнал его отец. И с козой, с гусями…
— Цел твой Завидка, и коза цела, — также шепотом ответил ей Куземка. — Цел и по горло сыт. Ты иди домой, он скоро придет. А сейчас ему некогда. Иди, не бойся, он придет.
И гончариха, всхлипывая, ушла, уводя с собой Тишку и Митьку.
Рукомойник — глиняная птица — закачался, закланялся, из клюва потекла вода. Кузнец подставил под свежую струю голову и руки. Утерся подолом рубахи и повторил:
— Ужинать давай!
Кузница одновременно была и кухней. Вокруг кузнечного горна на обмазанных глиной деревянных стенах висели клещи большие и малые, молотки, зубило, пробойник. Большой молот отдыхал, прислонившись к наковальне. На противоположной стене у кухонной печи расставлены были на полках глиняные горшки, миски и сковородки; в углу установлены были на стержне жерновки для помола зерна; тут же стояли деревянные, окованные железными обручами ведра и кадки. Здесь же был и обеденный стол и две лавки углом вдоль стен.
Кузнечиха вытаскивала ухватом из печи горшок пшенной каши, когда Куземка, нагнувшись к ее уху, шепнул:
— Выйди в горницу, я тебе словечко молвлю.
— Поешь сперва, — возразила она, но, взглянув ему в лицо, вдруг забеспокоилась, быстро поставила на стол кашу и кувшин с топленым молоком и вышла в соседнюю с кухней горницу.
Куземка вошел вслед за матерью и прикрыл за собой дверь. Кузнечиха повернулась, обеими руками схватила его за плечи, потрясла и быстро спросила:
— Ну, говори: какая беда стряслась?
— Какая беда? — ответил Куземка. — С чего ты?
— Испугал ты меня. Сама не пойму, чего испугалась. Как взглянула тебе в лицо — вижу, не то оно, что утром было. У меня сердце оборвалось. Говори, чего тебе?
— Дай мне рубаху чистую, и штаны и сапоги дай, что к празднику стачали.
Тут она рассердилась и крикнула:
— Что выдумал! Среди недели рубаху менять? На тебе одежда еще чистая. До субботней бани походишь в ней…
— Дай, не спорь. На один только час дай мне рубаху самую лучшую. Дай рубаху вышитую, пояс с подвесками. Через час все верну. Дай, чтоб мне перед людьми не краснеть, что я в простой одежде…
— Перед какими людьми?
— Дай, не спрашивай.
— Перед
— Не дашь, так уйду босой да грязный. Скорей давай! Сейчас отец поест и придет сюда.
Перепуганная, ничего не понимающая кузнечиха протянула ему праздничную одежду и подобрала сброшенные на пол рубаху и штаны. Внизу на одной штанине были бурые пятна.
— Что это?
— Кровь, — ответил Куземка и выбежал из горницы.
Глава VI
БЕГЛЕЦ
Когда Завидка первым смело бросился на кусты, словно отчаянная собачонка на медвежью берлогу, в кустах затрещало, а Завидка взлетел и шлепнулся на четвереньки.
— Э, да куст-то живой! — воскликнул Василько и кинулся раздвигать ветви.
Но ветви упрямо сжимались, пригибаясь к земле. Тогда все втроем навалились они на куст, и Куземка, запыхтев, сквозь зубы шепнул:
— Держу!
Ветви задергались, сопротивляясь, и вдруг затихли. Куземка понатужился, вытащил из кустов неизвестного подростка и с силой усадил его на землю. Подросток так и остался сидеть, дико озираясь. Но и трое дружков смотрели на него, открыв рты и выпучив глаза.
Подросток был высок и так худ, что можно было пересчитать ребра и позвонки на обнаженном до пояса теле. Волосы у него были черные и всклокоченные и закрывали горящие жаром глазища. Нос длиннющий, прямой. Всей одежды на нем было только потертые кожаные штаны непривычного для глаз покроя, узкие в щиколотках. Он был бос, и одна нога в крови.
— Эй ты, вор, отдавай мои сапожки, — сказал Василько.
Подросток молчал.
— Куда одежу девал? — спросил Куземка.
— Узелок? — шепнул Завидка. Подросток молчал.
— Ребята, а он, видно, не наш, по-русски не понимает, — сказал Василько.
Подросток открыл рот, силясь заговорить, но что-то мешало ему. Вдруг хриплым, странным голосом он, ткнув себя в грудь, сказал:
— Русски!
— Что? — спросил Куземка. — Ты русский? Что же так чудно говоришь?
— А ты его спроси, куда он сапожки подевал, — сказал Василько.
— Узелок! — шепнул Завидка.
— Одежа где? Сапоги? — спросил Куземка. — Узелок, еда? — и показал на свой рот.
— Еда, — повторил подросток и вдруг улыбнулся, пожевал, глотнул и тронул свой тощий, втянутый живот.
— Съел? — горестно спросил Завидка.
— Съел! — ответил подросток.
— Братцы, да он просто повторяет и не понял ничего! — сказал Василько. — Посмотрите-ка в кустах — может, что и осталось.
И Завидка, нырнув в кусты, с торжеством вытащил все похищенное.
Одежда была цела, но смята и скомкана, и одна штанина запачкана кровью. Узелок развязан, хлеб надкусан, пироги и лебединая нога еще не тронуты, а от платка оторван был длинный лоскут.
— Ты зачем же платок изорвал? — строго спросил Василько и сунул лоскут ему в лицо.
Подросток закивал и, притронувшись к своей щиколотке, сказал:
— Нога.
— Он понимает! Вишь, не повторил, а свое лопочет. Тогда, по очереди ткнув себя в грудь, они назвали свои имена. Подросток, внимательно оглядев их, тоже ткнул себя в грудь и сказал: