Набоков: рисунок судьбы
Шрифт:
Зигзагообразному поведению Сони пора поставить диагноз. Когда Мартын чувствует, что в её присутствии «темнеет воздух вокруг него», а ощущение счастья немедленно «распадается», он совершенно адекватен. В современной психиатрии Соню без колебаний отнесли бы к типу личности, определяемой как шизогенный эмоциональный вампир. Единственная рекомендация, которая даётся в таких случаях потенциальной жертве, – немедленно прекратить все отношения с носителем этого синдрома. В противном случае возможен процесс, ведущий к эмоциональному истощению и даже попыткам суицида. Именно это качество характера Сони явится главным фактором, вовлекающим Мартына в химеру поиска доказательств того, что он заслуживает другого с её стороны отношения, что он способен на подвиг. Замечание, которое отец Сони сделал Мартыну: «Баклуши бьёте. Там ведь главное – спорт»,6843 не вовсе лишено оснований. Но дело, конечно, не в спорте, а в том, что у Мартына по молодости (ему в романе – от 15-ти лет до 21-го года), по нереализованности ещё способностей и склонностей, нет пока своего дела, призвания, которое могло бы служить защитным барьером от посягательств эмоционального
Описание этого эпизода таково, что он воспринимается как головокружительный, почти физически, по сантиметрам скалы ощущаемый и, главное, абсолютный и совершенно самодовлеющий подвиг. Требуется усилие, чтобы осознать, что мысли о матери, сидящей и ждущей у грота, ни тогда, ни позже в голову Мартыну не приходит. А вот Дарвина, невольного, письмом из Тенерифы, провокатора этого скалолазания, он воображал «глядящего на него с усмешкой» из-за нерешимости повторить снова тот же маршрут. Так, между Соней и Дарвином, и чем дальше, тем больше, будет накапливаться потенциал, толкающий Мартына на последнее в его жизни путешествие.
«И с язвительным чувством недовольства собой он в октябре вернулся в Англию».6861 В ночном разговоре с Соней у Зилановых, в спальне её недавно умершей сестры, куда Соня приходит к Мартыну, автор вынуждает героя выслушивать её героико-этические индоктринации, что «самое главное в жизни – это исполнять свой долг и ни о чём прочем не думать».6872 И это в ответ на замечание Мартына, что он «чуть не погиб… Да-да, чуть не погиб. Высоко в горах. Сорвался со скалы. Едва спасся». На эти слова Соня лишь «смутно улыбнулась», оставшись совершенно бесчувственной к происшествию, которое могло бы стоить Мартыну жизни, и взамен снабдив его максимой о неукоснительном выполнении долга. Зато в ситуации ночной спальни, потенциально чреватой сексуальной провокацией, но как бы не понимая этого, она вдруг вскинулась, мгновенно и до слёз оскорблённая, когда Мартын не удержался и «обнял её, прильнув губами к её щеке». Сбежав, она назвала его дураком, но на следующий день простила, «потому что все швейцарцы кретины, кретин – швейцарское слово – запишите это».6883
Так оно дальше и пойдёт: «Существование Сони, постоянное внимание, которого оно вчуже требовало от его души, мучительные её приезды, издевательский тон, который у них завёлся, – всё это было крайне изнурительно».6894 Да и остальные близкие человеческие связи в жизни Мартына начали меняться в неблагоприятную сторону: «Вообще, в этот последний университетский год Мартын то и дело чуял кознодейство неких сил, упорно старающихся ему доказать, что жизнь вовсе не такая лёгкая, счастливая штука, какой он её мнит».6903 Впоследствии Софье Дмитриевне, матери Мартына, пришлось задним числом пожалеть, что когда она «безумно боялась, что Мартын, ничего ей не сказав, отправится воевать», она несколько утешалась тем, что «там, в Кембридже, есть какой-то человек-ангел, который влияет на Мартына умиротворительно, – прекрасный, здравомыслящий Арчибальд Мун».6914 Но в Муне – из-за того, что тот относился к России «как к мёртвому предмету роскоши» – Мартын через какое-то время разочаровался, и хотя Гражданская война уже кончилась, иногда, тем не менее, он «представлял себе в живописной мечте, как возвращается к Соне после боёв в Крыму», и раздражался на мать, когда она говорила: «Видишь, это было всё зря, зря, и ты бы зря погиб».6925
И с Дарвином были теперь у Мартына «свои счёты»: с мучительной ревностью он «представлял себе Соню и Дарвина вдвоём в тёмном автомобиле… И невероятно было тяжко, когда Соня приезжала в Кембридж: Мартыну всё казалось, что хотят от него отделаться».6936 Сониной походкой, в определении автора – «мелкого, неверного, всегда виляющего Сониного шага» – вполне можно обозначить и повадки её характера: «Мартын размышлял о том, что ... вот уже третья – последняя – кембриджская зима на исходе, и он, право, не может сказать, что она за человек, и любит ли она Дарвина».6947 Мартын – голкипер, ему предстоит важный матч, а Соня демонстративно спрашивает при нём у Дарвина – может быть, это не так интересно и не стоит идти. Тем не менее, он лелеет надежду, что «среди толпы есть кое-кто, для кого стоит постараться», а после перерыва «Мартын с нового места опять высматривал Соню». Напрасно – Соня и Дарвин, как оказалось, «давно драпу дали».6958 «Ему сделалось тяжело и горько» – она всё равно не видела, как он удержал последний, трудный, под самую перекладину, мяч. Застав Соню в комнате Дарвина, на кушетке, Мартын вместо поздравлений был встречен лишь попрёками, что наследил. Зато она нашла «уморительным» рассказать Мартыну о только что сделанном ей Дарвином предложении руки и сердца: «Вот я чувствовала, что это должно произойти: зрел, зрел и лопнул». И «темно» (курсив мой – Э.Г.) взглянув на Мартына, Соня явно провокативно, в нарочито оскорбительных выражениях («но ведь это дуб, английский дуб … не настоящий человек … никакого нутра…» и т.д.) начала прохаживаться насчёт его друга. Возражая ей («Дарвин – умный, тонкий … он писатель…»), Мартын, однако, быстро спасовал, поддался на провокацию, решив, что «есть предел и благородству». Его подхватила
Из этого стравливания Дарвин выйдет невредимым, разве что ценой всего-навсего борцовского поединка с Мартыном, а вот герою и в самом деле несдобровать: зову этой сирены он обречён внимать, пока не потерпит крушение. Ему уже приходило в голову, вспоминая, подмечать «некую особенность своей жизни: свойство мечты незаметно оседать и переходить в действительность, как прежде она переходила в сон: это ему казалось залогом того, что и нынешние его ночные мечты, – о тайной, беззаконной экспедиции, – вдруг окрепнут, наполнятся жизнью…».6972
Это «вдруг» возымело силу с окончанием университета и отъездом Зилановых в Берлин. В сцене прощания с Соней в их доме Мартын выглядит как никогда несчастным и беспомощным («чувствовал, как накипают слёзы»); она же, напротив, упражняется в предельном спектре своей «виляющей» повадки, от: «Ах, вообще – отстань от меня!» – через: «Ты всё-таки очень хороший … и ты, может быть, когда-нибудь приедешь в Берлин» – до издевательского «тубо» из лексикона дрессировки собак.6983 Воздушный поцелуй Сони из удаляющегося вагона – и вот уже Мартын, на обратном пути в Кембридж, мечтает: «Моя прелесть, моя прелесть … и, глядя сквозь горячую слезу на зелень, вообразил, как, после многих приключений, попадёт в Берлин, явится к Соне, будет, как Отелло, рассказывать, рассказывать…», и он мысленно «принялся готовиться к опасной экспедиции, изучал карту, никто не знал, что он собирается сделать, знал, пожалуй, только Дарвин, прощай, прощай, отходит поезд на север…».6994 Вагонный сон, в котором Соня «говорила что-то придушенно-тепло и нежно», побудил Мартына похвастаться Дарвину: «Я счастливейший человек в мире… Ах, если б можно было всё рассказать», в ответ на что получил поздравление благородного друга: «Что ж, я рад за тебя»,7005 но и хорошую взбучку в кулачном бою, о чём не жалел, «ибо так плыл раненый Тристан сам друг с арфой».7011
Следующий толчок в заданном направлении Мартын получил от дяди Генриха, который был «твёрдо уверен, что эти три года плавания по кембриджским водам пропали даром, оттого что Мартын побаловался филологической прогулкой … вместо того, чтобы изучить плодоносную профессию».7022 По его мнению, «в этот жестокий век, в этот век очень практический, юноша должен научиться зарабатывать свой хлеб и пробивать себе дорогу».7033
Надо сказать, что пока этот персонаж говорит о вещах чисто прагматических, он естествен и, для своего образа, убедителен, но когда автор препоручает ему, не по рангу, изложение историософских идей Шпенглера (как бы к ним ни относиться), да ещё на фоне идиллической картинки тишайшего уголка провинциальной Швейцарии, – мы сталкиваемся с тем самым случаем «тирании автора», когда читателю навязывается фельетонного жанра восприятие, долженствующее убедить его в тем большей правоте противоположного мнения: Мартыну на этом фоне предписывается предстать, по контрасту, носителем высокой, пафосной истины, низводящей до жалкого «чёрного зверька» дяди тревожные настроения, имевшие широкое хождение в европейском общественном мнении 1920-х – 30-х годов и отнюдь не сводящиеся к предрассудкам и страхам ограниченного швейцарского провинциала. Мартыну казалось, что «лучшего времени, чем то, в котором он живёт, прямо себе не представишь. Такого блеска, такой отваги, таких замыслов не было ни у одной эпохи».7044 И далее следует, на целую страницу и от имени героя, изложение идей Ландау – Набокова из «On Generalities».7055
Раздражение, вызываемое дядей, и письма Сони – не такие, какие бы ему хотелось, – и Мартын, проведя в Швейцарии почти год, решает ехать в Берлин. Там он быстро понял, «что нечего ждать от Сони, кроме огорчений, и что напрасно он махнул в Берлин».7066 Тем не менее, «от ночных мыслей об экспедиции, от литературных бесед с Бубновым, от ежедневных трудов на теннисе он снова и снова к ней возвращался», – она же, по своему обыкновению, продолжала то заигрывать с ним, то отталкивать, а однажды сказала то, что должно было его особенно задеть: отвечая на свой же вопрос – «А если я другого люблю?» – заметила: «У него есть по крайней мере талант, а ты – никто, просто путешествующий барчук».7071 Мартын догадался, что с Дарвином было то же самое, написал Соне письмо и несколько дней не появлялся, но очередной манипуляцией она выманила его на прогулку, с которой было положено начало игре в Зоорландию – некую воображаемую страну с изуверскими порядками, пародирующими советскую Россию. И хотя Мартын «терзался мыслью, что она, быть может, изощрённо глумится над ним…», и даже «если это был со стороны Сони обман, – всё равно его прельщала возможность пускать перед ней душу свою налегке».7082
Следующей весной «впопыхах» вернувшись в Берлин, Мартын был в состоянии, когда ему «мерещилось (так полны приключений были его зимние ночи), что он уже побывал в той одинокой, отважной экспедиции, и вот – будет рассказывать, рассказывать».7093 И не в силах противостоять этому состоянию, он, торопясь опередить «знакомое опустошительное влияние её тусклых глаз», спешно кинулся обещать Соне, что так когда-нибудь и будет, на что получил ответ «тоном пушкинской Наины», что «ничего никогда не будет».7104 Пророчество, увы, окажется верным. Когда после долгого ночного ожидания Сони у дверей её дома она воскликнула: «Ты меня оставишь когда-нибудь в покое?» – Мартыну «стало казаться, что не только Соня, но и все общие знакомые как-то его сторонятся, что никому он не нужен и никем не любим»7115 (курсив мой – Э.Г.), это были уже признаки тяжёлого душевного кризиса на грани паранойи.