Начало времени
Шрифт:
Из леса тянуло грибной сыростью, шелковисто шелестели густой листвой березы, зелено–золотистым прочерком низко пронеслась иволга. Деревья уходили ввысь, переплетаясь черными ветвями и смыкаясь под небом густыми зелеными кронами. Темные липовые стволы перемежались со стволами осинок в нежной прозелени, с белоатласными в черном крапе стволами берез, со стволами сосен в золотистом шелушении. Воздух был настоян на запахах древесной коры и почек, прогретых солнцем. Темно–зеленые, плотные брусничные листики подступали прямо к ущелью. Шарики ягод рдели пунцовыми щечками. То поврозь, то вместе оглушительно пели птицы, крякала утка, чуфыкал тетерев,
Но вот Симон уже стоит под водопадом! Сквозь живую завесу водяных струй смутно виднеется его тело. Какой Симон маленький! Никогда так остро не ощущал я на себе действо леса, его чарующего колдовства! Теперь можно и мне встать, осмотреться. Иду вдоль ущелья, оглядываюсь. Ведь едва узнав про лес, мы уже знаем, что в нем можно заблудиться. Под ногами — толстые и узловатые, по всей земле расползлись, вызмеились корневища вековечных сосен. Пахнет нагретой смолой, растомленной земляникой, лесной мятой.
Мерно, с перерывами стучит дятел. Постучит–постучит и вслушивается в далекий пересвист иволги. Зарадужелая легкая пыль от водопада дрожит, клубится молочным туманом. Задорно шумит водопад. Косматыми медведями мерещутся черные кусты орешника на другой стороне ущелья. Вся эта красота мне подарена Симоном!
«Са–а-ня–а! А–у-у!» —кричит Симон, и я тоже что-то кричу. Скорей всего тоже «а–у-у!». Это лесной язык. Из множества звуков выбравший только два, самых гулких, вероятно, главных звука «а–у!».
Через глаза, нет, через сердце вошел в меня этот лес в птичьих голосах, с медленно процеженным сквозь ветки солнцем, с шумным серебристым водопадом. Оп стал моим сокровищем, не отделимым от меня, от жизни моей. Спасибо тебе, Симон!
Мы вышли на поляну, сели прямо на теплую землю. Вокруг нас столько цветов, что на несколько минут они ослепляют пестротой и яркостью красок. Постепенно начинаю узнавать старых знакомых — ромашку, колокольчики, как и главенствующий над всеми — высокий, почему-то напоминающий мне гетманскую — из какой-то книги — булаву, иван–чай. Симон еще раз обдумчиво рассматривает свой трофей — ветку, которую он срезал для ткацкого стана. Собственно, это уже палка, а не ветка. Чувствую, Симона одолевают сложные мысли и сомнения по поводу этой палки. Он сгибает ее, будто собирается из нее лук соорудить, пробует — достаточно ли пружинит, покачивает головой. Симон как бы разговаривает с палкой. Я не мешаю сложному, неслышному диалогу между мастером и материалом.
— Ну, пора нам и позавтракать, — откладывает палку Симон. — Что ты захватил с собой в дорогу?
Я краснею и медленно отвожу от Симона глаза…
— Плохо, — говорит Симон, — хотя бы ломоть хлеба всегда нужно брать в дорогу. Кто хлеб с собой носит — тот есть не просит. Калач приестся, а хлеб никогда.
Симоп развязывает переметные сумки–саквы — это два небольших мешка на одной лямке. В пути один висит за спиной, другой — на груди, под рукой. Приминая траву и готовя место для завтрака, Симон продолжает втолковывать мне.
— Ну воду-то наверняка захватил? Без воды в дороге труба. И воды не взял? Ну и ну! Хорошо, что не ионадея–лась на тебя Олэна. Без харчей и то легче, чем без воды. Харчи — что… Пошли бы в поле, картошки у кого одолжили бы… Слава богу, что кресало у тебя есть. Опять «нэ–э!». Ну, а соль?.. Плохо, Саня! Первостатейные вещи не взял! А в дорогу, мужик, собрался, в лес! Запасливый лучше богатого. Зато мы непросты, не подставив ведра, за титьку не дергаем!.. Так-то, брат Саня…
У меня уже слезы комом в горле — вот–вот расплачусь от обиды. Верхняя губа, чувствую, непроизвольно подрагивает, ползет куда-то в сторону, как бы поссорилась с нижней. Густой зной разлит в воздухе, земля, как горячая печь.
Симон наконец уложил на примятую траву саквы, разложил поверх хлеб, сало, огурцы, бутылку с водой, зеленый лук и даже соль в тряпочке. Он расстегнул ворот гимнастерки, посмотрел на небо, победоносно подмигнул мне, улыбнулся — и тут же нахмурился. «Э–э, брат, ты, оказывается, шуток не понимаешь. Обидчивый! Шутил я, ей–богу, шутил! Однако хорошо, что обиделся. Запомнишь лучше, что в дороге требуется… А теперь ешь, иначе отощаем, домой не дойдем. Ешь хорошо — красноармейцем будешь!»
Небо между тем нахмурилось, тучи скрыли солнце и стремительно, как бы со всех сторон одновременно двинулись к лесу. Запахло сухой травой, гарью и пылью. Подул резкий ветер. Голубым ослепительным зигзагом, разметав огненное корневище, вспыхнула низкая молния и тут же раздались тяжелые раскаты грома. Казалось, великаны грозно, с сухим треском раздирали на куски небо. Лес наполнился беспокойным шуршанием, невнятными звуками, глухими шорохами. Все живое: птица и зверь—замерло в ожидании грозы. Где-то рядом профыркали, прошмыгнули мимо ольховых кустов несколько рябчиков, и снова одна за другой заполыхали молнии. Я хотел перекреститься, но постеснялся Симона. Дикий порыв ветра закружил деревья, прочесал кроны вязов и дубов, вывертывая изнанкой трепещущую листву. Быстро собрав остатки харчей, мы кинулись под деревья — и сразу же крупный, шумный дождь накинул на лес свою алмазную сеть.
— Ничего, дождь не дубина, да и мы не глина! — шутит Симон. А солнце уже оплавляет бока темным тучам. — Летом ведро воды — ложка грязи, — продолжает Симон, — дождь мочит, а солнце сушит!..
Я понимаю, это Симон хочет загладить недавнюю обиду. Очень хорошо знал я эту манеру взрослых — сделать детей мишенью для укоров и насмешек, которые опасались сами высказать их родителям. Может, Симон и не хотел меня обидеть, может, это моя мнительность? Отец говорит, что все бедняки мнительные, а богатые, наоборот, — им хоть промеж глаз плюнь, — лишь бы выгода! «Свинья не брезглива — оттого и сало на ней».
А Симон рассказывает мне всякие староармейские истории, из которых следует, что все «вашблагородия» недоумки, а солдатики все — хитрованы и ловкачи! Послушаешь Симона — пожалеешь всех начальников — от генерала до фельдфебеля. Доставалось им от солдат!
Идем некошеными лугами в густых душистых травах и цветах, тронутых первым дыханьем увядания, отмеченных осыпающимися семенами. Воздух напоен медовыми запахами созревшего разнотравья. Скоро и здесь зазвенят косы, ляжет валками медовое сено.
Солнце снова играет в небе, жарит в полную силу, будто грозы и не было. Снова в воздухе глубокий покой, не шелохнутся белые тучки на горизонте. Набравшись живительной влаги, зелень словно в сладкой дреме. Гомонливей чиркают небо ласточки–щебетуньи да беспокойные горихвостки. От зари до зари трудятся пташки, чтобы прокормить подросших птенцов. «Скоро все работы навалятся сразу, — говорит Симон, — и косовица, и сенокос, и озимый клин пахать. Макушка лета — мужику зевать нельзя! Все высыпят в поле, на дворе пусто, а в поле густо. Ведь зимой не шуба греет, а хлеб. Хлеб на столе, то и стол — престол, а хлеба ни куска, так и стол — доска»…