Начало времени
Шрифт:
Все село знает Турка, знает его громыхающую шворнем, немазанную повозку и резвую, со впалыми боками, буланую кобылку. Мужики шутят, что Турок ее кормит одним лишь батогом. Показывая крепкие зубы–лопаты, Турок смеется: «Кнутом — дешевле, чем овсом!»
Это был удачливый барыга, наглый и хитрый, который шумной развязностью своей разыгрывал веселого простака и рубаху–парня. Хоть все мужики за глаза называли Турка и «жуликом» и «жохом», однако не ссорились с ним, наоборот, как бы восхищались его ловкостью, всячески нахваливали его, пока он не пускал по кругу свой тяжелый золоченый портсигар с румынскими контрабандными сигаретами. Сигаретки, с золотым ободочком в конце мундштука, мужики брали не спеша, двумя пальцами, с потешным полупоклоном и смешно топыря остальные пальцы. Держа шапку под мышкой, подолгу, прежде чем
Я люблю бывать в просторной и закопченной кузне Остапа. Здесь всегда весело от звона железа и грохота молота Олексы, от заразительного хохота мужиков и от той бодрой деловитости, которая заражает и меня. В кузпе пахнет резким кислым запахом от горящего каменного угля, пахнет свежим дегтем и машинным маслом. Когда меня прогоняют из кузни, я слоняюсь по широкому двору, уставленному возами, полному ржущих лошадей, кусающих друг друга, рвущихся с привязи, летающих задними ногами. Мужики изощренно матерят лошадей, призывая на них холеру и погибель, а больше всего надеются на батог, который врезают в лошадиные хребты. Почти у каждой лошади на боках матово–серые овальные пятна–оотровки: след веревочных постромок, вытерших шерсть.
Остап в кожаном фартуке работает быстро, сноровисто. Он все может сделать — от дверной скобы с клямкой — до плуга, от зуба для еловой бороны или сошника для сохи — до тележной оси. Лопнет обух у топора — Остап вмиг заварит его, потеряется шворень или «мутерка» от лушни — Остап и тут выручит. Даже с бывшей панской «экономии» и с сахарного завода приносят Остапу «части от машины», то есть от парового котла, локомобиля или допотопной нефтянки с калильным шаром. Заводским частям Остап дает вторую жизнь. Остап, как добрый колдун, он все может! Лошади послушно сгибают ноги в суставах, доверчиво кладут их ему на колени, пока он подрезает роговицу копыта, подгоняет подкову и, наконец, меткими ударами молотка, в ритм, отрывисто дыша и приседая, одии за другим вгоняет в копыто все шесть плоских гвоздей–ухналей. А там, возле плетня, где заросли лопухов и крапивы, младший брат Остапа — Иван — возложил на круглый, похожий на мельничный, камень — тележное колесо. Щипцами и молотками, с помощью хозяина колеса, Иван натягивает обод. Колесо дымится и слегка обугливается в том месте, где раскаленный стык обода.
В низкой кадке шипит, опущенная в воду, готовая подкова. Из горна, играя фонтанчиками искр, выхвачена Остапом новая подкова, возложена щипцами на наковальню под молот Олексы — дюжего и молчаливого молотобойца. Похоже, что это тележный шворень; «бух–бух», — стучит большим молотом Олекса; «так–так», — постукивает, показывает, куда и как бить, быстрый и снующий, как воробушек, но все видящий ручник–болодка Остапа. Последнее слово, однако, за этим небольшим ручником. Постукивая быстро–быстро, чтоб железо вконец не остыло, Остап придает подкове окончательную форму. И снова щипцы с подковой — в воду. Шипит железо, взрывая облачко пара, и вот шворень уже брошен на землю. Остап больше и не взглянет в ту сторону. Бросил — и забыл. Он уже занят другим делом. Секунда–другая — и брошенный забытый шворень покрывается сизой окалиной. В этом жесте — броске на землю готовой поковки, в том, что больше на нее не глянет, — уверенность мастера, который сознает себя выше сделанного. Да и впрямь, что такое простой тележный шворень, если Остап даже замок с секретом сработает и швейную машину «Зингер» у попадьи Елизаветы починил! Все село знает об этом. Остап — он почитаемый на селе человек.
Ни мунуты передышки у Остапа. У него словно десять пар рук. От наковальни — к горну, пошуровал мех, в белые угли сунул кусок железа, покрыл его углями сверху, хватает щипцами железку — несет к наковальне.
Остап всегда предпочитает помощником Андрейку. Вроде и ничем не хуже Андрейки дергаю я ручку меха, не хуже шипит у меня пламя у горловины горна, тужусь— стараюсь. Или Остап жалеет меня? Андрейка, мол, и старше, и погуще в плечах? Чудак этот Остап! Зря лишает меня удовольствия.
В кузню ходят мужики в досужие часы, как теперь ходят в клуб. Здесь узнаются все мирские новости, все события и слухи. Только Остапа ничего, кроме работы, не интересует. Ему некогда и передохнуть. Он вообще никогда не отдыхает. Целый день слышен стук молота Олексы, звон наковальни. Далеко на краю села слыхать. Кузня, видно, очень старая. Развалюха вся закоптилась и съехала на один бок. Крыша просела и вся поклевана воробьями. Покоятся на крыше старые обручи от бочек, куски ржавой жести, осиновые дрючки, проросшие нежной листвой и пустившие корни в крышу. Остап мечтает «накопить деньжат» и поставить «бормашину». Отец объяснил мне, что «бормашина сверлит дырки в железе». «Зачем же машина? Остап пробоем делает дырки». Отцу, видно, по душе моя осведомленность. Он говорит, что «всех пробоев не напасешься», что «бормашина» делает дырки лучше и складнее.
Сегодня я иду на кузню один, без Андрейки. Что-то пустовато на дворе кузни. Ах да — сегодня воскресенье! А вот выпряженная повозка Турка. Буланка его у коновязи. Горн бездействует. Остапа, Ивана и Олексы не видно. Турок, сверкая белыми зубами, сидит на возке, свесив ноги в добрых, пахнущих дегтем, юхтовых сапожищах. Такие сапоги с такой толстой подошвой да еще с подметками — сто лет носить можно, износу не будет.
— Эй, малый, сгони напоить коня! — резко сплюнув сквозь зубы, окликает меня Турок. Это не просьба и не приказание. Турок уверен, что услужить ему — удовольствие. Я краснею, ничего не отвечаю. Заманчивое предложение! До сих пор мне это приходилось делать не раз, только вместе с Андрейкой: мы оба садились на лошадь, он спереди, я сзади, обхватив его руками вокруг живота.
Я озираюсь: нет Андрейки. А не шутит ли Турок? Нет, видно, не шутит. Позвякивая цепочкой уздечки, он уже отвязывает Буланку от коновязи. Самоуверенным людям всегда кажется, что все вокруг созданы не по–божьему, а по их образу и подобию.
— Ну что? Подсадить, казак? — склоняется ко мне Турок. От него пахнет самогонкой, точно от отца в запойные дни. На мгновение задумываюсь — ехать или отказаться. Но я почему-то боюсь отказать Турку. «Подсадить?» —да я сам умею взбираться на коня. Левую ногу я обычно упираю в коленную чашечку лошади, подтягиваюсь за гриву и закидываю правую ногу. Раз–другой еще дернуться всем телом — и я верхом! Однако как бы такая посадка не отбила охоту Турку доверить мне свою Буланку? Пусть уж лучше подсадит.
Едва я очутился на лошадиной спине, тут же Турок от всей души дал батога своей кобылке. Как остервенелая, выскочила она из двора кузни… Вслед доносится сатанинский хохот Турка.
Всю дорогу Буланка рысит, не обращая ни малейшего внимания на своего седока. Она, судя по всему, хорошо знает дорогу к водопою, потому что поворачивает где надо и бежит напропалую. Вот мы миновали лавку Йоселя, мазанку, где помещается сельрада.
Я озабочен одним лишь: как убавить прыть кобылки и перевести ее на шаг. Судорожно вцепившись в гриву, я съезжаю то на один бок, то на другой. Вот–вот свалюсь. Тпру, Буланка!..
Словно взбесилась Буланка; она мчит к воде, все убыстряя и убыстряя галоп. Уже песколько раз я чуть–чуть не свалился, но каким-то чудом все же удержался за гриву. Буланка потряхивает сухой костистой головой с глубокими ямками под глазами. Она раздувает ноздри, громко екает селезенкой. Куда делась покорность в глазах кобылки! Весь гнет и унижение от Турка, все свои бесчетные обиды она решила выместить на мне! Она признает лишь право силы. Я должен смириться перед ее властью надо мной, как она смирилась с властью Турка над нею. Буланка до того замордована тяжелой работой и бескормицей, что обычно на кузнечном дворе, где собирается много лошадей у коновязи, ни одного жеребца при виде ее не посещает любовное желание. Теперь Буланка мстит мне, ни в чем не повинному, за свою каторжную, голодную жизнь, в которой нет ни праздников, ни любви, ни потомства…
А вот уже скалистый, обрывистый спуск к воде — то ли к старице, то ли к обмелевшему речному рукаву. Он весь зарос кривыми сосенками и чахлым дубняком. Огромные острые скалы так и надвигаются на нас. Это сам образ неизбежности. Пощади меня, Буланка!..
Нет, Буланка, похоже, решила кончить самоубийством. А заодно погубить меня. Кобылка проклятая мчит прямо на скалы, — прямо на скалы!
Край обрыва, пять шагов, три шага… Неужели не остановится?
И вдруг вода, небо, скалы — все перевернулось в моих глазах. В последний миг между жизнью и смертью, последней вспышкой сознания: «Мама!»