Начало

Дель Торо Гильермо

Эф не успел ответить. Открылись наружные двери, и двое фельдшеров скорой помощи ввезли в секционный зал каталку, на которой лежал мешок с телом. К ним тут же подошли двое санитаров морга. Мертвые не собирались дожидаться, когда прояснится тайна исчезновения трупов. Они просто продолжали поступать. Эф легко мог вообразить, что будет с Нью-Йорком, если разразится настоящая жестокая эпидемия. Муниципальные ресурсы – полиция, медицина, санитарные службы, морги – будут быстро смяты превосходящими силами противника, и Манхэттен в считаные недели превратится в

огромную вонючую компостную кучу.

Санитар наполовину расстегнул молнию мешка и, изумленно вскрикнув, отпрыгнул от стола. С его перчатки на пол капало что-то белое. Переливчатая жидкость молочного цвета потекла из мешка на стол, потом на пол…

– Что это, черт побери, такое? – спросил санитар фельдшеров скорой помощи, которые пятились к дверям с выражением крайнего отвращения на лице.

– Дорожное происшествие, – ответил один из фельдшеров. – Попал под колеса после драки. Ну, не знаю… может, грузовик перевозил молоко или что-то в этом роде…

Эф натянул латексные перчатки, которые взял из коробки на столике, подошел к мешку и заглянул в него:

– А где голова?

– Там, внутри, – ответил второй фельдшер. – В общем, где-то там.

Эф увидел, что голова отрезана по самые плечи, а обрубок шеи сочится белым.

– И этот парень был голый, – добавил фельдшер. – Та еще ночка.

Эф расстегнул молнию до конца.

Безголовый труп принадлежал полному мужчине лет пятидесяти. И тут Эф обратил внимание на стопы мертвеца. На большом пальце виднелась кольцевая рана, словно совсем недавно этот палец был обмотан проволокой… А к проволоке могла крепиться бирка, какими помечают трупы в моргах.

Нора тоже увидела след от проволоки и побледнела.

– Драка, говорите? – переспросил Эф.

– Так нам сказали, – ответил фельдшер. Он открывал наружные двери, чтобы выкатить каталку. – Счастливо оставаться. Удачи вам.

Эф застегнул молнию. Он не хотел, чтобы кто-либо еще увидел след от проволоки. Не хотел вопросов, на которые не мог ответить.

Он повернулся к Норе:

– Тот старик…

Нора кивнула.

– Велел нам уничтожить трупы, – вспомнила она.

– Он знал об ультрафиолете.

Эф стянул перчатки, думая о Джиме, который лежал один в изоляторе… и кто мог сказать, что росло у него внутри.

– Мы должны выяснить, что еще он знает.

17-й полицейский участок, Восточная Пятьдесят первая улица, Манхэттен

Сетракян насчитал в камере тринадцать человек, в том числе помешанного бедолагу со свежими царапинами на шее, который сидел на корточках в углу, плевал на руки и растирал слюну.

В своей жизни Сетракяну доводилось видеть вещи и похуже, гораздо хуже. На другом континенте, в другом столетии, во время Второй мировой войны, его, румынского еврея с армянской фамилией, привезли в концентрационный лагерь, который назывался Треблинкой. В 1943 году, когда лагерь прекратил свое существование, Сетракяну было девятнадцать. Попади он туда сейчас, не протянул бы и нескольких дней, а может,

даже не пережил бы дороги в лагерь.

Сетракян взглянул на соседа по скамье, мексиканского юношу лет восемнадцати. С синяком на скуле, с запекшейся кровью от царапины под глазом. Но вроде бы незараженного.

Куда больше тревожил Сетракяна друг парня, который недвижно лежал, свернувшись калачиком, с другой стороны от мексиканца.

Гус, злой, раздраженный, испуганный – адреналин-то весь вышел, – заметил взгляды, которые бросал на него сидящий рядом старик.

– Проблемы?

Остальные обитатели камеры вскинули голову в ожидании драки между мексиканским уличным бандитом и старым евреем.

– У меня действительно очень большая проблема.

Гус мрачно взглянул на него:

– Как и у всех нас.

Сетракян почувствовал, что другие сокамерники отвернулись, – развлечения не будет, поняли они. Сетракян пристально посмотрел на друга мексиканца: тот лежал, прикрыв рукой лицо и шею и подтянув колени к груди.

Гус еще раз взглянул на Сетракяна и наконец вспомнил:

– А я тебя знаю.

Сетракян кивнул. К этому он привык.

– Сто восемнадцатая улица, – сказал он.

– «Ломбард Никербокера». Да… черт. Ты однажды надрал моему брату задницу.

– Он что-то украл?

– Пытался. Золотую цепочку. Теперь он торчит, ничего не соображает. Но тогда был крутым. Брат на несколько лет меня старше.

– Не следовало ему и пытаться.

– Он знал, что не следовало. Потому и попытался. Золотая цепочка стала бы военным трофеем. Он хотел показать улице, на что способен. Все предупреждали его: «Не связывайся с этим ломбардщиком».

– В первую же неделю после покупки ломбарда кто-то разбил мне витрину. Я поменял стекла и стал ждать. Поймал тех, кто пришел, чтобы разбить ее вновь. Я дал им некую пищу для размышлений, и они захотели рассказать об этом своим друзьям. Это случилось тридцать лет назад. С тех пор мне никто не бил витрину.

Гус посмотрел на скрюченные пальцы старика, выглядывающие из шерстяных перчаток.

– Что случилось? Попался на воровстве?

– Не на воровстве, нет. – Старик потер руки. – Давняя травма. Переломы. А залечить их как следует не было возможности.

Гус показал ему татуировку на руке, сжав кулак так, что кожа между большим и указательным пальцем вздулась. Там были три черных кружка.

– Смотри, как на вывеске твоего магазина.

– Три шара – древний символ ломбарда. Но у твоей татуировки другое значение.

– Бандитский символ, – сказал Гус, откидываясь спиной к стене. – Означает – вор.

– Но ты никогда не воровал у меня.

– Во всяком случае, ты меня не ловил, – улыбнулся Гус.

Сетракян посмотрел на брюки Гуса, оглядел дыры, прожженные на черной материи.

– Я слышал, ты убил человека.

Улыбка Гуса исчезла.

– Он тебя не ранил? У тебя на лице ссадина. От копов досталось?

Теперь Гус смотрел на него как на полицейского стукача:

– Тебе-то что до этого?