Национал-большевизм
Шрифт:
«Государственный строй с человеческими жертвоприношениями — это язва, ведущая к гибели».
Допустим. Но эта истина есть не более, чем иллюстрация к известной гетевской сентенции: Alles, was entsteht, ist werth, das es zu Grunde geht… [215]
Разве придуман на земле строй, чуждый человекоубийству в той или иной форме? Разве «власть народа» не знает человеческих жертвоприношений? «Свобода, свобода, сколько жертвоприношений творится во имя твое!» — вспомните это предсмертное восклицание гражданки Ролан. Демократические падишахи подчас неистовствуют не лучше турецкого. Вспомните нашу площадную керенскую демократию. Вспомните колониальную политику великих демократий. Наконец, разве не демократия превратила современную Францию в «преступный Вавилон»? Не будем уж лучше аргументировать подсчетами трупов и сравнением добродетелей. «Добродетель всегда осуществляется меньшинством на земле» — сказал самый яркий из идеологов европейской демократии, великий террорист Робеспьер.
215
Все существующее гибели достойно (нем.).
Дыхание своеобразного «цезаризма», ощущаемое в современной европейской атмосфере, не есть откровение совершенства. Но я ни на минуту не выдаю его за таковое. Я только констатирую его наличность. Я отчетливо вижу, что оно более глубоко и органично, чем это сейчас кажется многим. Оно не принесет собою земного рая, ибо земного рая нет и не будет. Но, судя по многим признакам, оно отметит собою «очередной фазис всемирной истории» [216] .
…Но, разумеется, это тема не газетной статьи, в которой мыслимы лишь тезисы и намеки, а не доказательства и обоснования.
216
Примечание ко второму изданию. Бухарин («Цезаризм», с. 6–7) уличает меня в противоречии, даже в «игре в прятки»: как можно одновременно признавать будущее и за социализмом, и за цезаризмом? Ответ ясен, и его предвидит сам г. Бухарин: «социализм» явственно тоскует по политической форме цезаризма, а цезаризм 20 или 21 века неизбежно усвоит ряд элементов социалистической программы; и уже во сяком случае, он не будет по старому «буржуазным». В пределах исторического предвидения — не эфемерное «бесклассовое и безгосударственное общество», а широкий расцвет этатизма. Разумеется, это положение требует подробных обоснований, которые здесь не могут быть даны.
О разуме права и праве истории
(Конспект вступительной лекции по курсу общей теории права на юридическом факультете в Харбине)
I
Теория права, как показывает самое ее название, не призвана сообщать нам какие-либо частные, специальные сведения по тем или иным конкретным отделам положительного права. Она является не одной из многих «точных» юридических дисциплин, но единой и общей их предпосылкой. Ибо для нее искомым представляется то, что для тех полагается данным и найденным: — понятие права.
Теория права определяет основное существо всех юридических наук, являясь как бы их скелетом. Это — лаборатория юридического мышления, подвергающая анализу не факты, а принципы, уясняющая метод изучения права как путь к познанию предмета. Только через подлинное проникновение в сущность последнего, только через постижение разумного смысла права — можно приобрети правовое воспитание, научиться «юридически мыслить». И в этом практическое значение нашей науки, кажущейся многим слишком отвлеченной и теоретичной: — образованный юрист должен не только знать действующее право, но и уметь разобраться в нем, а значит осознать «разум права», его «пафос», заражающий и побеждающий.
Ясна отсюда глубокая, органическая связь между теорией права и общей философией. Теоретику или философу права в его исследовании всегда неизбежно приходится пребывать больше в сфере философии, нежели в сфере права. И это вполне понятно: определение права является лишь его последней целью, финалом, лишь заключительным результатом его исканий. Самые же искания, весь путь, все предварительные работы выходят целиком за пределы компетенции юридических дисциплин и в значительной своей части относятся к философии [217] .
217
О связи теории права с философией находим ценные замечания у Б.Н. Чичерина: «Нельзя разумным образом установить права и обязанности лиц, не зная, что такое право, где его источник и какие из него вытекают требования. Это начало тесно связано с самою человеческою личностью, а потому необходимо исследовать природу человека, ее свойства и назначение. Все это — вопросы философские, которые поэтому не могут быть решены без глубокого и основательного изучения философии» («Философия права», Москва, 1900, с. 2). И в другом месте: «Без философии важнейшие вопросы политической науки должны оставаться неразрешенными. Пока мысль вращается в практической области, она может еще пробавляться одними фактическими данными, хотя и тут на каждом шагу наталкиваешься на иного рода задачи. Но как скоро мы хотим
Е.Н. Трубецкой ту же мысль формулировал обыкновенно в следующих словах своей вступительной лекции по энциклопедии права в Московском университете.
— Как юристы вы должны осмыслить право, но чтобы осмыслить право, нужно осмыслить жизнь.
В переживаемую нами пору «войн и революций», в эпоху коренного потрясения чуть ли не всех основ государственной и правовой жизни, естественно может возникнуть сомнение в целесообразности обстоятельных раздумий над правом, не устоявшим перед бурным напором фактов. Такого рода сомнение ярко выразилось в остроте какого-то шутника, в первые дни русской революции вывесившего на дверях юридического факультета московского университета ехидное объявление:
— Занятия на факультете прекращаются, за упразднением изучаемого предмета.
Прав ли ехидный шутник? — Едва ли. Вдумываясь в природу революции, нельзя не заметить, что революционной бурей ниспровергается не принцип права, а конкретное историческое содержание его, отдельное проявление его в жизни. Идея же права не только не уничтожается, но, напротив, сама постепенно овладевает стихией революции, которая покоряется логике права и совершается во имя торжества нового, более «справедливого» права. Однако нельзя вместе с тем не признать, что «роковые минуты» всемирной истории, не убивая правового принципа, в то же время заключают его в определенные границы, указывают ему пределы. Об этом подробнее дальше.
Пока же необходимо еще отметить, что и по существу своему революционный смерч не в состоянии всецело отменить старой жизни и абсолютно сменить правовую атмосферу. Новое всегда имеет корни в прошлом, и пристальный взгляд в самом дерзновенном новаторстве сумеет различить действенные мотивы былого. «Мертвые повелевают». Современникам переломных эпох трудно подметить глубокую внутреннюю связь революционного правотворчества с основами старой общественно-государственной жизни, — эту связь констатирует изучение права в его последовательном развитии. Только в процессе такого изучения приобретаем мы чувство исторической перспективы, усваиваем надлежащую объективность и получаем возможность усмотреть взаимную сцепленность исторических событий. «Революции, — констатирует Г.Лебон, — изменяют лишь названия вещей. Разрушительное их действие никогда не касается основных идей и чувств данного народа, какие бы кровавые перевороты они не порождали» («Психология социализма»).
Возьмем примеры.
Реформаторский нажим императора Петра Великого — своего рода «революция сверху». Это тоже смерч, бурное явление новой эпохи русской истории, внешний переворот всей правовой и государственной жизни Московской Руси. Однако ближайшее изучение той эпохи свидетельствует нам, что «революция» эта была подготовлена всей предшествующей историей России. Анализируя обстоятельные данные, историки недаром доказывают, что элементы преобразования назревали эволюционно и были лишь осуществлены, окончательно выявлены Петром; методы его нововведений были, если хотите, оригинальны, формы своеобразны, впечатление от них потрясающе, но существо реформ его лишь подводило итог развитию допетровской Руси, довершая ее внутреннюю эволюцию. «Таково, — пишет В.О. Ключевский, — было общее отношение Петра к государственному и общественному порядку старой Руси: не трогая в нем старых основ и не внося новых, он либо довершил начавшийся в нем процесс, либо переиначивал сложившееся в нем сочетание составных частей, то разделяя слитые элементы, то соединяя раздельные; тем и другим приемом создавалось новое положение с целью вызвать усиленную работу общественных сил и правительственных учреждений в пользу государства… Петр взял из старой Руси государственные силы, верховную власть, право, сословия, а у Запада заимствовал технические средства для устройства армии, флота, государственного и народного хозяйства, правительственных учреждений» («Курс русской истории», часть IV, Москва, 1910, с. 87, 88).
А вот другой пример. Великая французская революция принесла миру новые государственно-правовые идеи: но и она также не явилась из ничего, далеко не все прежнее разрушила, не из одного лишь нового материала построила свои утверждения. Революционная Франция — детище Франции Людовиков, в частности, Людовика XIV, во многом унаследовавшая ее черты. Прочтите известный труд Сореля, и вы убедитесь, сколь глубока преемственность между, скажем, внешней политикой последних Бурбонов и дипломатией революционного Конвента… В свою очередь, наполеоновская монархия, обязанная своим бытием ряду антиреволюционных переворотов, коренится глубоко в порядке, созданном революцией. Тут опять-таки та же диалектика исторического процесса. Будучи «ликвидатором» революции, Наполеон, однако, принужден был положить руководящие ее идеи в основу своей империи. Империя, таким образом, была не только ниспровержением, но и продолжением революции. «Между уполномоченным Комитета Общественного Спасения и министром, префектом или супрефектом Империи, — не без основания утверждает Тэн, — разница не велика: это тот же человек в разных одеждах, — сперва в карманьоле, а затем в расшитом мундире».