Национальность – одессит
Шрифт:
В Российской империи тоже почуяли в ашкенази врага, поэтому обложили их всяческими ограничениями, начиная от черты оседлости и заканчивая квотами на прием в высшие учебные заведения. Пришлые стали местечковым мелким бизнесом и пролетариатом. Если кому-то удавалось разбогатеть, пробиться в купцы первой гильдии, или получить высшее образование, с него снимали ограничения. Система работала до тех пор, пока капитализм не набрал обороты. Активная лесбиянка накопила силы и начала прорываться к власти, средствам массовой информации. Иррациональному пассивному русскому этносу, для которого духовное выше материального и даже жизни, начали навязывать культ богатства любой ценой. В обмен молодые ашкенази получили презрение
Как я знал, в результате их действий Российская империя рухнет, а на ее месте образуется из-за большого количества не желающих обогатиться самим и позволить это сделать другим религиозная антисистема, коммунистическая, которая первым делом примется уничтожать манкуртов, в результате чего потеряет энергия, развалится и зайдет на второй круг этнической химеры в лихие девяностые, но сравнительно быстро вылечится и вернется к своим базовым ценностям. Ашкенази с награбленным разбегутся по другим странам и, где почуют слабину (Украина, США, Израиль; может, и еще где, не увидел, убыл раньше), примутся за дело. Если в стране девизами стали обогащение любой ценой, отказ от традиционных ценностей, своего этноса, сексуальные девиации, то скоро она умоется кровью и будет разграблена.
До начала декабря в Одессе был период малозаметного бурления. Богатые ашкенази, кто поумнее, поняв, что скоро грянет, и они потеряют больше, чем получат, отправились в более спокойные страны, в основном в США и Западную Европу. Оставшиеся без их денежной подпитки манкурты разных национальностей и мастей приуныли и притихли. Потом их, видимо, начали подкармливать те, кто считал, что недостаточно богат, и собирался нажиться во время пожара. Оружие в магазинах раскупалось, как горячие пирожки. Ходили слухи, что в город постоянно прибывают контрабандой наганы и винтовки, запрещенные к продаже населению.
В это время в Севастополе эпилептик-шизофреник с манией величия, как установила медицинская комиссия за несколько лет до того, трижды уволенный с флота, как по болезни, так и за поступки, порочащие честь офицера (украл и пропил судовую кассу — две с половиной тысячи рублей, но дядя-сенатор отмазал от тюрьмы), лейтенант запаса Шмидт, нарядившись в мундир капитана второго ранга, объявил себя командующим Черноморским флотом и поднял мятеж на крейсере «Очаков». Большевики сделают из него символ революции тысяча девятьсот пятого года. Какая революция, такие и символы, а какая при коммунистах будет власть, такими станут и дети лейтенанта Шмидта, официально женатого на петербургской проститутке. Впрочем, дети будут не его, как стригущие лохов в СССР, так и — утверждают злые языки — рожденные супругой.
Шестого декабря анархисты кинули три бомбы в людей, собравшихся на Соборной площади отметить тезоименитство (именины) царя. Было убито и ранено шестнадцать человек, включая одного из террористов Якова Брейтмана, который не успел метнуть бомбу достаточно далеко. Бессмысленная жестокость, не оправдываемая ни христианством, ни иудаизмом. Двенадцатого числа началась всеобщая забастовка. Агитаторы убедили люмпен-пролетариат, что повышать зарплату и уменьшать рабочий день им обязаны через каждые несколько месяцев. Семнадцатого в кофейню Либмана анархисты закинули пять бомб, убив и ранив почти пятьдесят человек, обычных обывателей, не имеющих никакого отношения к власти. Сидели себе люди, пили кофеек, ели пирожные, а тут какие-то уроды решили, что имеют право решать, кому жить, а кому умереть или стать калекой. Террористов сразу поймали. Ими оказались молодые ашкенази, уверенные, что они анархисты. Их примеру последовали другие. Взрывы продолжали греметь по всему городу. У манкуртов, застрявших в переходном возрасте и борьбе
79
Первый семестр закончился как-то быстро, а даже разогнаться не успел. Может быть, потому, что учиться было легко. В последнюю неделю почти все преподаватели закрыли осеннее полугодие студентам, которые часто ходили на лекции, ничего не спрашивая. На первом курсе таковым было большинство. Еще боятся сачковать и не умеют решать вопросы с инспектором, который отмечает посещаемость, но не всегда и не всех прогулявших. Цена вопроса — от двугривенного.
Исключениями стали два преподавателя. Первым был ординарный профессор математики Слешинский Иван Владиславович, пятидесятиоднолетний польский шляхтич из Киевской губернии. Он отличался способностью ходить по коридорам на автопилоте, с затуманенными глазами, быстро и без нарушения правил дорожного движения ускользая от столкновений в самый последний миг. Носил очки в золотой оправе, хотя в моде сейчас пенсне. Одевался дорого и при этом как-то не то, чтобы неряшливо, но не покидало впечатление, что он по ошибке натянул чужой костюм. Задав студентам вопрос, поглаживал большим и указательным пальцами правой руки, испачканными мелом, русые усы и короткую бородку, из-за чего они частенько были белыми. Он устроил всем студентам, пришедшим на последнюю лекцию, небольшую контрольную, посадив нас в первых рядах и раздав старые, потертые карточки с заданиями, которые у соседей не совпадали.
— Кто закончит, сразу сдает работу вместе с книжкой для записей. Правильное решение закрывает полугодие, — сказал профессор Слешинский.
Задачи были на уровне восьмого-девятого класса советской школы. Я пощелкал их на раз-два и первым подошел к столу. Профессор читал немецкий «Журнал по чистой и прикладной математике», который обычно называют «Журналом Крелле» по фамилии основателя. Слешинский перед защитой докторской диссертации стажировался в Берлинском университете.
— Уже?! — произнес он удивленно, после чего перевел взгляд с текста на меня и поразился еще больше.
На его лекциях я вел себя скромно, вопросы не задавал, записи не делал, потому что материал знал. Иногда даже читал книги по другим предметам.
Профессор Слешинский пробежал взглядом решения, кивнул, после чего резко макнул, чмокнув, ручку с темно-синим древком в белую чернильницу с темно-синими чернилами, посмотрел с неодобрением на перо, которое мне показалось нормальным, и сделал корявую запись в моей зачетке.
— Думал, что математика вас абсолютно не интересует, — произнес он, возвращая ее открытой, потому что чернила еще не высохли, а промокательной бумаги у него с собой не было.
Надо же, а я был уверен, что он не замечет, сколько в аудитории студентов и есть ли они вообще.
— Неинтересен этот уровень, — сказал я.
— Понятно! — улыбнувшись и кивнув, молвил он.
Вторым исключением стал ректор института Занчевский, преподававший основы механики. В начале семестра к нему записались тринадцать человек, включая меня, а после избрания ректором — еще человек тридцать. Двенадцати из первых он зачел осеннее полугодия сразу, а меня, тринадцатого апостола, назначил Иудой, заставив сдавать с теми, кто посетил не все его лекции. Большая часть их сдрыстнула, чтобы подготовиться и сдать позже, во втором полугодии. Я подождал, когда он коротко опросит и аттестует остальных, чтобы не стали свидетелями нашего разговора. По большому счету мне плевать, зачтет он мне семестр или нет, У меня и так хватает дополнительных предметов. За один, не самый интересный для меня, перестану платить. Сев отвечать, почувствовал, что настолько не нравлюсь ректору, что ему приходится сдерживаться, чтобы не лишить зачета без причины.