Национальный вопрос в России
Шрифт:
В первый период «реальным объектом» ожиданий Соловьева выступает «русский народ» как «народ православный», во второй – применительно к России на смену «русскому народу» приходит Российская империя. Теперь уже русский народ – лишь один из народов, ее составляющих, вместе с польским и еврейским. Российская империя (а не русский народ) призвана реализовать имперское предназначение: «третий Рим» должен стать не только по имени «третьим», но и по существу, став не ненужным, пустым повторением «второго Рима», пришедшего к историческому финалу, а подлинным синтезом Рима первого и второго. Соединение церквей должно стать не юридическим объединением, не соединением в смысле сохранения каждой из них внутренне по существу такой же, какой она является сейчас, а соединением в «химическом» смысле, алхимической свадьбой мировой истории – зримым воплощением на данный момент незримо наличествующей в поместных церквах Вселенской церкви.
В 1883 г., сообщая А. А. Кирееву о подготовке статьи, которая в следующем году выйдет в «Известиях Петербургского Славянского общества» под заголовком «О народности и народных делах России» (и где прозвучат знаменитые слова о «национальном самоотречении»), Соловьев пока еще определял ее как размежевание не со славянофильством, но со «староверами славянофильства»:
«Чем более известный народ предан вселенской (сверхнародной) идее, тем сам он сильнее, лучше, значительнее. Поэтому я решительный враг отрицательного национализма или народного эгоизма, самообожания народности […]. Я понимаю вторую заповедь безусловно:
40
Соловьев В. С. Письма. Т. II. С. 103–104.
Полемике со славянофилами препятствовало в первые годы, среди прочего, и то обстоятельство, что Вл. Соловьеву сложно было найти издание, где его согласились бы печатать – для славянофилов и националистов он становился оппонентом, а для петербургских и московских либералов западнического направления оставался чужим, а в 1886 г. фактически оказался под цензурным запретом, ослабевшим только к следующему году. Обращаясь к Страхову на исходе 1887 г. Соловьев писал: «Национальность есть факт, который никем не игнорируется. Но в славянофильских теориях мы имеем дело не с национальностью, а с национализмом. Это, пожалуй, тоже факт – на манер чумы или сифилиса. Смертоносность сего факта особенно стала чувствительна в настоящее время [выд. нами. – А. Т.], и противодействие ему вполне своевременно и уместно. Как я уже Вам писал, мне поневоле придется ограничиться отрицательною критикой, так как положительная сторона дела и нецензурна, и нелиберальна, впрочем, я излагаю ее достаточно полно в оканчиваемой теперь французской книге La Russie et TEglise Universelle» [41] . В данном случае необходимо напомнить, что для русской аудитории полемика по вопросу о национализме представала во многом в искаженной перспективе – основные тексты, в которых Соловьев излагал свое положительное видение, изданные во Франции, стали доступны для широкой публики только в 1910-х годах, его русская публицистика выходила на страницах «Вестника Европы», включаясь в чуждый мысли Соловьева контекст. О том, насколько тяжело Соловьев переживал со своей стороны разрыв со славянофильским лагерем, свидетельствует известное его письмо к А. Ф. Аксаковой, от 14/26 июня 1888 г.:
41
Соловьев В. С. Письма. Т. I / Под ред. Э. Л. Радлова. – СПб.: Тип. Т-ва «Общественная польза», 1909. С. 45–46.
«По приезде в Париж в первый раз видел во сне Ивана Сергеевича. Очень яркий и кажется занимательный сон. Будто мы с Вами разбирали бумаги и читали печатные корректуры писем И. С. Встретилось какое-то недоразумение, и Вы послали меня на могилу И. С. спросить его самого. Около могилы был недостроенный дом. Я вошел туда и увидел И. С., очень больного. Он позвал меня за собой, и мы перешли в другое здание, огромное и великолепное. Тут И. С. сделался вдруг совсем молодым и цветущим. Он обнял меня и сказал: я и мы, все помогаем тебе. Тут я спросил его: разве Вы не сердитесь на меня, И. С., за то, что я не согласен со славянофильством? Он сказал: да, немного, немного, но это не важно. Потом мы опять вошли в недостроенный дом, и И. С. опять изменился, лицо его сделалось бледно-серым, и он падал от слабости. Я посадил его на красное кресло с колесами, и он сказал мне: здесь мне нечем дышать, неоткуда жизнь брать, скорее туда. Тогда я повез его на кресле к великолепному зданию, но тут меня разбудили. Утром я помнил больше подробностей этого сна, теперь они сгладились» [42] .
42
Соловьев С. М. Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция / Послесл. П. П. Гайденко, подгот. текста И. Г. Вишневецкого. – М.: Республика, 1997. С. 254, об отношениях И. С. Аксакова и Вл. Соловьева см. по указателю: Мотин С. В., сост. Аксаков Иван Сергеевич. Материалы для летописи жизни и творчества. Вып. 6: в 2 ч. 1880–1886: Редактор-издатель газеты «Русь». Часть 1: 1880–1884 / Сост. С. В. Мотин, под ред. С. В. Мотина. – Уфа: УЮИ МВД России, 2015.
Спустя год из-под пера Соловьева появится наиболее жесткая, если не жестокая, серия статей о славянофильстве под общим заглавием «Очерки из истории русского сознания» («Вестник Европы», 1889, № 5–6, 11–12). В них Соловьев доходит до полемических крайностей, например, в стилистике теории Духинского утверждая, что старообрядчество не случайно утвердилось в тех регионах, где силен угро-финский элемент, и, напротив, не получило распространения среди населенных в первую очередь славянами земель [43] , или, например, в лице русских стариков от Кантемира до Салтыкова-Щедрина, он готов видеть «светских пророков» [44] . В развитии славянофильства он видит «косвенную отрицательную проверку христианского пути» [45] , выделяя следующие фазисы:
43
Соловьев В. С. Сочинения в 2 т. Т. I: Философская публицистика… С. 428, прим.
44
Там же. С. 431.
45
Там же. С. 432.
(1) содержанием первого является «вопрос о русском платье», чисто внешние начала [46] : «[…] с одной стороны, борьба против действительных зол русской жизни – во имя европейских идей, а с другой стороны, не менее одушевленная борьба против европейских сюртуков и фраков – во имя азиатского кафтана» [47] ,
(2) второй, начинающийся в 1853 г., определяется «французскими брошюрками» Хомякова: «Та доктрина, которая сама себя определила как русское направление и выступила во им я русских начал, тем самым признала, что для нее всего важнее, дороже и существеннее национальный элемент, а все остальное, между прочим и религия, может иметь только подчиненный и условный интерес. Для славянофильства православие есть атрибут русской народности, оно есть истинная религия, в конце концов, лишь потому что его исповедует русский народ» [48] ,
(3) далее Соловьев уже не называет конкретные «фазисы», однако отмечает в качестве «срединной точки в истории славянофильства» «Записку о внутреннем состоянии России» К. С. Аксакова (1855). «Ею, – по словам Вл. Соловьева, – завершается развитие славянофильской мысли и начинается проверка этой мысли на деле» [49] . Самим славянофилам доводится принять участие в освобождении крестьян, как и в ряде других безусловно полезных, с точки зрения Соловьева, дел, однако, хотя «заслуги некоторых славянофилов […] были несомненны, но это не были заслуги славянофильства» [50] , «неуклонно обличая грехи и болезни русской жизни, прямо и громко требуя для нее исправления и исцеления,
(4) если история собственно славянофилов на этом заканчивается, то дальнейший ход русской общественной жизни приводит к выяснению того, что содержалось в их учении – закрытое от их собственного взора: «[…]идеалистами-то они были только по недоразумению. Разъяснить это недоразумение, утвердить славянофильскую доктрину на ее настоящей реальной почве и в ее прямых логических последствиях – вот дело, которое с блестящим успехом выполнил покойный Катков. В этом его действительная заслуга [52] , дающая ему видное место в истории русского сознания. В Каткове старое славянофильство нашло свою Немезиду […]» [53] ,
(5) однако и Катков не доходит до логического предела, «обожествления народа и государства, как фактической силы» [54] : «Он был для этого слишком образованным человеком, слишком европейцем. […] Быть может, помешало и личное религиозное чувство. Но история сознания имеет свои законы, в силу которых всякое идейное содержание, истинное или ложное, исчерпывается до конца, чтобы в последних своих заключениях найти свое торжество или свое обличение. Крайние последствия из воззрения Каткова выведены ныне его единомышленниками. В них он нашел свою Немезиду, как сам он был – Немезидою славянофильства» [55] .
46
Там же. С. 434–436.
47
Там же. С. 435.
48
Там же. С. 437
49
Там же. С. 463.
50
Там же. С. 444.
51
Там же. С. 465.
52
Аллюзия на ранее цитированную Вл. Соловьевым книгу Н. А. Любимова, редактора «Русского Вестника»: «Катков и его историческая заслуга» (1887).
53
Там же. С. 466.
54
Там же. С. 469.
55
Там же. С. 469.
Воплощением логического предела становится отрицание единого человечества, единства человеческого истории – то, что постулирует в «России и Европе» Н. Я. Данилевский, впрочем, к собственному достоинству, также не вполне последовательный (что является похвальным для него, как для человека, но ничуть не улучшает отстаиваемые им принципы [56] ):
«Или вселенская правда выше и важнее всего, или ее вовсе не существует. К этому последнему решению дилеммы сознание русского общества пришло в наши дни [выд. нами. – А. Т]. […] Человечество есть пустое слово, поэтому никаких объективных, общеобязательных или всечеловеческих норм и идеалов нет и быть не может, понятие об истине сводится к понятию о том или другом народном складе ума, а понятие о высшем благе совпадает с понятием национального интереса. Вот то новое слово, которое предвещали и подготовили нам славянофилы, сознательно и самодовольно провозглашаемое известными и неизвестными писателями, оно воспринимается читающею толпою как непреложная основа всех суждений и разом освобождает общественное сознание от стеснительных требований логики и совести, ведь общечеловеческих критериев истины и добра не существует, а мнения чужих, европейцев, для нас необязательны» [57] .
56
Там же. С. 333–396, 561–591.
57
Там же. С. 470–471.
Уточнить позицию Соловьева и те внутренние задачи, которые он ставил перед собой в критике славянофильства, позволяет его реакция на публичную лекцию П. Н. Милюкова «Разложение славянофильства», прочитанную в 1893 г. В своем выступлении Милюков фактически следует теоретической схеме, начерченной Соловьевым во 2-м вып. «Национального вопроса…» (1891), в первую очередь в статье «Славянофильство и его вырождение» [58] , производя позитивистское ее перепрочтение. Милюков предлагает историческую интерпретацию славянофильства как порождения «теории европейского романтизма» [59] : в его основе «лежали две идеи, неразрывно связанные: идея национальности и идея всемирно-исторического предназначения» [60] . В отличие от Соловьева, Милюков выстраивает не единую линию «вырождения» славянофильства, а его «разложения», что позволяет включить в эту историю и самого Соловьева, через подразделение разлагающегося славянофильства на «правое» и «левое», по аналогии с гегельянством.
58
Впервые опубликована в составе работы «Очерки из истории русского сознания»: Вестник Европы, 1889, № 6, 11–12.
59
Милюков П. Н. Очерки истории исторической науки / Отв. ред., сост. и автор предисл. М. Г. Вандалковская. – М.: Наука, 2003. С 413.
60
Там же. С. 414.
В кратком отклике на лекцию Милюкова Соловьев язвительно указывает, что тот «от себя и по-своему повторяет установленное мною родословие», не считая нужным упомянуть первоисточник, но отнюдь не обида за литературное заимствование без указания первоисточника движет Соловьевым – он указывает, что это заимствование, произведенное без должного понимания, оказывается ложным, поскольку Соловьев устанавливает «внутреннюю генетическую связь» явлений [61] , тогда как Милюков говорит как историк позитивистского направления, из чего вытекает:
61
Соловьев В. С. Сочинения в 2 т. Т. II: Чтения о богочеловечестве. Философская публицистика… С. 495.
«Для меня только такие родословия и имеют внутреннюю цену, но для историка-позитивиста, если он последователен, они должны быть так же чужды, как и родословия библейские» [62] , поскольку «ведь катковский культ абсолютного государства можно […] лишь диалектически, а никак не позитивно-исторически связать с славянофильством» [63] .
Соловьев подчеркивает в ответе Милюкову, что сам он говорил о внутренней логике, диалектике идей – сами славянофилы как таковые были свободны от тех упреков, которые им предъявляет Милюков вслед за Соловьевым, принимая их без должного понимания за упреки фактического плана. Речь не об идеях конкретных славянофилов, а о возможности помыслить все националистическое развитие (или «вырождение») русской мысли как единый процесс:
62
Там же.
63
Там же.