Над Кубанью зори полыхают
Шрифт:
А лавочник Михеев после погрома закрыл лавку, заулыбался и стал креститься.
— Ну, теперь ко мне никто не придерётся, что я товар прячу! — сообщил он жене. — Скажу, что все растащили! А что надо, завтра в Армавир куму переправлю! Скоро мои товары на вес золота станут, к тому идёт!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Поводырь деда–слепца Пашка Малышев все сильнее тяготился ролью побирушки. Все чаще и чаще заставлял младшего брата Кольку бродить с дедом. Братишка хныкал и упирался, а дорогой начинал торговаться
Слепой только поддакивал и обещал, посмеиваясь в бороду.
Манька, сестрёнка Пашки, совсем перешла к соседу казаку. Работала за одежду и кусок хлеба. А сам Пашка, отправив деда с Колькой побираться, наскоро пожевав чего-нибудь, спешил в мастерскую Илюхи Бочарникова и там раздувал мехи, разжигая тлевшие угли. Он учился у юнца Ибрагима лудить посуду, ставить заклёпки. У Ибрагима не было товарищей. Он был настоящим невольником. Приходу Пашки всегда был рад.
Пашка жалел Ибрагима и подбивал его сбежать на родину — в горы, вместе с ним, с Пашкой.
— Если на поезд сесть, довезёт он нас с тобой до твоей станции? — спрашивал Пашка.
Ибрагим кивал головой, добавляя:
— Надо поезд ехать много и мал–мало лошадь скакать.
— А ты умеешь на коне скакать?
Ибрагим, улыбаясь, отрицательно качал головой.
— Не умеешь? — удивлялся Пашка. — Какой же ты азиат? Ваши все скакать умеют. И в сёдлах держатся, как свечечки…
— А ты? — в свою очередь, хитро посмеиваясь, спрашивал Ибрагим. — Ты скакать умеешь?
— Я што? Я так, побирушка! — смущался Пашка.
Ибрагим вздыхал:
— Твоя, Пашка, живёт лучша. Твоя вольный, а я — нет!
— Ну вот, как убегим — и ты будешь вольный!
Бежать Ибрагим боялся потому, что Илюха запугал его побоями и руганью. За малейшую провинность хлестал дагестанца нагайкой и отчаянно ругался.
Но Пашка снова и снова заводил разговор о побеге. И Ибрагим наконец согласился:
— Давай! Карашо!
За четыре года жизни у Бочарникова Ибрагим почти не вырос. Непосильный для ребёнка труд, плохое питание давали о себе знать.
За что весной четырнадцатого года были убиты его дяди, Ибрагим теперь знал. От хозяина он слышал, что в Дагестане против русского царя готовилось восстание и что дяди ковали оружие и делали патроны для повстанцев.
Ибрагим верил, что Пашка его не подведёт, и стал готовиться к бегству. Для себя и Пашки он выковал и остро отточил два небольших кинжалика, которые легко спрятать за очкур; сделал два ножичка. А Пашка сушил сухари на дорогу, подлатывал сапоги.
Побег ускорился несчастьем. Дед Пашки промок под Дождем, простудился и за сутки сгорел в огневице–лихорадке. Соседи вскладчину похоронили слепого.
В ту же ночь Пашка исчез из станицы вместе с Ибрагимом. Уходя, он захватил с собой дедову лшу. Уложил он её вместе с лохматой шапкой и рваной бекешей на дно объёмистой сумки для кусков, с которой, сколько себя помнил Пашка, он не расставался.
— Вот, — похлопал Пашка по мешку, — понял? Лиру берём с собой. В случае чего, ты будешь крутить её под окнами, а я… — Пашка закрыл глаза и жалобно затянул, гнусавя: — Подайте, православные, бездомным, безродном на пропитание! — Ибрагим впервые громко рассмеялся.
— Пойдем через Лысую гору на Изобильное, — решил Пашка.
Они торопливо напрямик пошли к Лысой горе. У каменных лав оказались, когда стало светать. Пробираясь через бурьян, Ибрагим часто оглядывался: ему всё казалось, что кто-то крадётся сзади. И вдруг вздрогнул: собака хозяина — Барбос холодным носом ткнулась ему в руку. Пашка тоже испугался, сразу смекнув, что если их догонит Бочарников, то и ему несдобровать. Они бросились в каменоломни и забились в глубокую нишу, под камень.
Собака, высунув язык, вертелась возле них и не уходила. Друзья вытащили кинжалы, готовясь к бою, но всё было тихо. Собака улеглась среди камней, положила голову на лапы, прикрыла один глаз. Другим следила за камнями, из-за которых выглядывали настороженные ребята.
Взошло солнце. Вокруг всё было спокойно. Барбос поскулил, зовя Ибрагима домой, повертелся ещё некоторое время у каменных лав и убежал…
— Если через час твой хозяин не появится на коне, то всё будет хорошо. А как стемнеет, двинем на Изобильное. А там на поезд в Кавказскую и, может, в Армавир, — пояснил Пашка.
Ибрагим кивал головой. Пашка обнял его за плечи, и они задумались.
Ветер, свободно гулявший по открытой степи, временами врывался в выбоины и трещины каменоломни, свистел и глухо завывал, а потом умолкал. И от этого унылого воя, от одиночества мальчики прижались друг к дружке и вздыхали.
Ибрагим, крутя кинжал в руках, предложил:
— Пашка, давай братья с тобой будем.
Пашка обрадовался.
— Давай! А как?
Ибрагим острым кончиком кинжала чиркнул себя по пальцу и, поднеся капельку крови к губам Пашки, прошептал:
— Лижи, Пашка! Моя кровь — твоя кровь!
Пашка лизнул и непонимающе уставился на Ибрагима.
Теперь давай твой палец.
Пашка боязливо отвёл руки назад.
Щ — Боюсь я што-то!
— Совсем мал–мал царапина. — Ибрагим зажал указательный палец Пашки, быстро чиркнул по нему кинжалом, выдавил капельку крови и слизнул. Потом, сложив руки на груди, он торжественно произнёс:
— Твоя кровь — моя кровь — братья!
Пашка машинально повторил за ним те же слова. Потом обхватил его за шею и по–русски трижды поцеловал.
— Значит, теперь мы с тобой кровные братья?
Ибрагим, сияя большими карими глазами, утвердительно махнул мохнатыми ресницами.
— Братья!
Потом мальчики достали бутылку с водой, по куску хлеба и стали обедать.
На станции Изобильное они залезли в одну из теплушек. К вечеру добрались до Кавказской.
Станция была переполнена воинскими эшелонами. По перрону сновали хлопцы с винтовками, в кубанках с красными лентами. Где-то заливалась гармошка и раздавалась пьяная песня. Метались мешочники с чувалами, узлами, бочонками. Тревожно перекликались паровозы, унося эшелоны с бойцами на восток.