Над Кубанью зори полыхают
Шрифт:
Из разговоров окружающих мальчишки узнали, что красные войска оставили Екатеринодар и отходят на восток.
Люди шумели, волновались, ожидая чего-то невероятного. Измученные двумя сутками скитаний, беглецы прикорнули в углу, у пустой буфетной стойки, и, привалившись друг к другу, крепко заснули.
Разбудил их отчаянный крик Гудкого-то чумазого забулдыги в разорванной матросской тельняшке:
— Братишки, спирт погибает! Спасайте, кто может!
Яркое зарево полыхало за окнами вокзала. Горел спирто–водочный завод.
Толкая друг друга, толпа солдат и мешочников ринулась к горящему заводу.
—
Ибрагим передёрнул острыми плечами:
— Э, зачем тебе спирт? Кто спирт пьёт, бывает дурной, как ишак…
Друзья вышли на перрон как раз в тот момент, когда на первом пути остановилось два состава с украинскими анархистами. Обвешанные пулемётными лентами и гранатами, в матросских тельняшках и в самых причудливых костюмах, анархисты с криком выскочили из вагонов и тоже ринулись к заводу. Крик, ругань, выстрелы совсем ошеломили ребят. Пашку кто-то крепко схватил сзади за сумку и потащил к вагону. Ибрагим не отставал от него. Пашка плаксиво скулил:
— Ну чего, чего пристал? Мы побирушки. То лира у меня в мешке… Видишь, ручка торчит…
— Ха–ха–ха! — захохотал тащивший его дюжий парень. — Иди, иди! Братишки, лирника нашёл!
Пашку и Ибрагима втолкнули в вагон.
— А ну доставай свою музыку! Играй!
Пашка сверкнул маленькими острыми глазками, приладил лиру и быстро стал вертеть ручку. И когда незатейливый инструмент зазвенел и зашипел, Пашка бойко запел плясовую:
— Трунды баба, трунды дед…
Подвыпившие анархисты пустились в пляс. Пашка играл и пел до пота. Потом ребят накормили и строго-настрого запретили выходить из вагона. Когда Пашка освоился, он спросил одного, на вид самого добродушного анархиста, не знает ли он, где находится фронт красных и как туда попасть.
— А мы тоже красные, — прохрипел анархист, —вернее, темно–вишнёвые! Записывайтесь к нам, хлопцы, не прошибёте!
— Да мы богатые! — захохотал длинный, как жердь, парень в драных шароварах и новеньком английском френче. — Вон какие богатые — подбираем по пути всё, что плохо лежит!
Поезд, набирая скорость, мчался по кубанской степи, минуя станции и полустанки.
— Да–а! Скоро будет Армавир. А в Армавире Советы для нас берегут два вагона золотой казны. Вот тут-то мы поживимся! — прогудел кто-то.
Пашка поманил Ибрагима в дальний угол вагона и прошептал:
— Понял, братан, к кому мы попали? К ворам–разбойникам! Надо смываться!
Ибрагим кивнул головой.
Не доезжая до какой-то станции, поезд резко затормозил: семафор был закрыт. В вагонах поднялся невообразимый шум. Анархисты кричали, ругались, бряцали оружием. Потом, стреляя в воздух, они посыпались из вагонов и помчались к станции.
Пашка подхватил свою сумку с лирой и прошептал Ибрагиму:
— Пошли!
Он прыгнул вниз и покатился кувырком в глубокий кювет. Ибрагим скатился за ним.
Выбравшись из зарослей колючего кустарника, они бросились в придорожный лесок.
— Фу! Кажись, выбрались! — обрадовался Пашка.
Поезд с анархистами подтягивался к станции, где грохотала перестрелка и взрывались гранаты.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
В июне 1918 года полк, где служил Митька Заводное, был направлен на Кубань в помощь Деникину для борьбы с красными. Командование полка не скупилось на выдумки, расписывая ужасы террора красных. Казаки гневно сжимали рукоятки шашек и с тревогой думали о своих близких.
Тяжело поскрипывая осями, звеня буферами, длинный состав подкатил к станции Порт–Петровск [12] . Казаки выпрыгивали из вагонов ещё до остановки, бежали за кипятком, а то и так — старались размять отёкшие ноги.
На вокзале, как и повсюду, царила суета и неразбериха. Среди множества разного люда трудно было отличить посланцев большевиков из Второго Кубанского революционного отряда. Они были направлены в Порт-Петровск Серго Орджоникидзе для встречи казачьего эшелона. Одни из них были одеты в выгоревшее солдатское обмундирование, другие — в казачью форму.
12
Порт–Петровск — старое название г. Махачкала.
Смешавшись с прибывшими казаками, посланцы большевиков вскоре оказались в теплушках и завязали разговоры о кубанских станицах, о делах большевиков.
Митька Заводнов, долго вглядывался в дюжего, чуть сутулившегося казака. Что-то знакомое виделось ему в этом человеке, неторопливо беседующем с его однополчанами. Митька подался чуть вперёд.
— Мать честная! — воскликнул он. — Шелухин! Здорово, дядя Петро, ты откуда взялся? Вот встреча-то! Такое и во сне не приснится.
— Как откуда? Ясно, из Петровска. Домой еду после излечения, — проговорил Петро и сжал в объятиях Митьку.
— Дома-то как — все живы?
— Живы, — не спеша отвечал Петро. — Имею такую весть из Ново–Троицкой. И твои все живы, слава богу!
Их окружили казаки.
— Из какой станицы?
— Ново–Троицкой!
— Я тоже из тех мест. Из Прочноокопской! Значит, соседи, — встрепенулся рыжий бородач, сидящий в дверях теплушки. — Ну, как там? Говорят, большевики семьи наши порешили, хозяйство растаскивают?
Вопрос он задал небрежно, будто шутя, но в глазах таилась тревога.
Петро медленно достал кисет с махоркой и, усевшись на корточки, предложил закурить.
Казаки жадно вглядывались в спокойное лицо Петра. А тот закурил, затянулся, выпустил струйки дыма из широких ноздрей, улыбнулся и ясным взглядом окинул всех.
— Это же хто вам, братцы, такой чепухи напорол? В станицах все на месте. И семей ваших никто не трогал и хозяйство тоже. Ну, не без того, чтобы кое–кому не утереть нос! Вот у нас есть такой богатей — Иван Шкурников. Как услыхал он, что кусочек земли, эдак десятин в тысячу, придётся в пользу малоземельных отдать, так сам не свой стал и заголосил: «Караул! Ратуйте, добрые люди, погибаем! Грабят! Земля-то завоёванная потом и кровью!» А по станице всем известно, какой он завоеватель. Вон Митрий Заводное не даст соврать! Землицу-то заграбастал за недоимки у бедных казаков. Вот такие на большевистскую власть в обиде. А у помещика Николаенко, того, что усадьба за Кубанью, — скобелевцы две тысячи десятин забрали в пользу бедняков. Говорят, Николаенко оттого животом заболел. Несет его день и ночь.