Над Кубанью зори полыхают
Шрифт:
Яшка зажёг каганец, подложил в него бараньего сала и, по–прежнему не узнавая вошедшего, подозрительно покосился на него.
А тот раздевался, бросил на солому пояс с браунингом в кобуре.
— Ты што же молчишь? — нерешительно заговорил Яшка. — Зашел в чужие хоромы и ни гу–гу! Кто будешь, зачем пожаловал?
— Хоромы! С каких это пор, Яшка, ты обзавёлся своими хоромами? Значит, и взаправду не узнаешь? Это борода виновата.
— А–рхип–л Алексеевич! Вот это гость! Да ты садись, садись, вот сюда, на скамью присядь!
И
— Подожди, Архип, не одевайся. Давай я тебя разотру как следует! А то дрожишь, как цуцик! Яшка вытащил из угла узкогорлый кувшин. По половню разлился запах тёплого самогона.
— Ах ты господи! Еще не остыла живительная! — похлопал по кувшину Архип.
— Ну, конечно, што и говорить, живая вода! Из кавунов целый день гнал, благо, работы не было.
— Ну, так наливай, чего же тянешь! Наливай, друг сердечный!
По большой жестяной кружке забулькала мутноватая жидкость. Архип большими глотками выпил до дна и тут же плюхнулся в сено.
— Хорошо! Теперь растирай до поту, чтоб кости хрустели!
— Это мы могем! Могем!
И Яшка засучил рукава.
Разморенный самогоном и согревшийся под крепкими руками Якова, Архип уснул богатырским сном.
Яшка вышел из половня, отвязал коня Архипа и завёл его в боковушку для лошадей. Конь, продрогший не менее своего хозяина, понурив голову, дрожал мелкой дрожью. Яков расседлал его, снял потник и спрятал под ясли. Потом скрутил тугой жгут из мягкого сена и начал обтирать коня, крепко похлопывая ладонью по спине и бокам.
— Самогону, дружок, и тебе бы надо дать, а вот не знаю, полагается ли он коню или нет?
Он набросил на спину коня овечью шкуру. Потом принёс большую охапку сена и положил в ясли.
— Овса не дам, не прогневайся! Отдохни, а то на ноги сядешь. К утру принесу. Ну, отдыхай, вояка! Отдыхай! Эх, времячко, и коням покоя нетути!
Конь вздохнул, встряхнулся и принялся жевать пахнущее чабрецом и шалфеем сено.
До утра Яшка не мог заснуть, ворочался с боку на бок. «И чего это он так внезапно появился, — думал он об Архипе, — что случилось?»
— Ты что, вертухаешься? Блохи кусают, что ли? — вдруг спросил Архип.
— А–а! Проснулся! Ну, тогда рассказывай, как там в лесу? А я завтрак приготовлю.
Сполоснув руки и протерев глаза измызганным старым рушником, Яков стал разжигать кизяки в печурке. Из большой засаленной торбы достал кусок баранины, для запаха обжарил её на огне и бросил в котёл.
Архип быстро надел просохшее белье, натянул бекешу Якова и подсел к нему.
— Так, значит, теперь ты у Заводновых чабануешь?
— Приказ нашего батьки–атамана выполняю, —улыбнулся Яшка. — Кутасов-то ко мне на кошары заглядывает. Правда, давненько что-то не было.
— Кутасов теперь далеко в горах. К тебе теперь буду заглядывать я, — сказал Архип. — Ты в станице часто бываешь?
— Редко.
— Вот это плохо.
— Чем же плохо?
— Да ведь слепой ты здесь, ничего, что в станице делается, знать не можешь.
Яшка лукаво усмехнулся.
— Ну, нет! Может, не все, а кое-что и до меня доходит. Есть у попа в услужении деваха. Катериной зовут. Она часто заглядывает ко мне сюда, А в поповском доме чуть ли не каждый день гости. Аркашка, сын попа, карателем заделался. А тут ребята из ближнего леса поплясать под мою гармонь приходят. От меня кой–какие вести и баранину в лесок переправляют.
— Гляди, попадёшься!
— Ни боже мой! Да и хозяин смирный человек. Это тебе не Шкурников.
— Ну, тогда другое дело. А твой хозяин, значит, ничего?
— Тарас Григорьевич? Совсем пал духом. О Митьке слухи были, што к туркам в плен попал, а теперя молва ходит, што у красных он в горах. Да што-то не верится мне, штобы Митька к красным подался! Это все Мишка Рябцев трепался. Раззвонил про Митьку, а Тараса до сих пор таскают в правление. Овечками откупается: тому одну, тому две отвозит. А овечек вон сколько осталось — и трёх сотен не наберёшь.
— А как…
Архип не договорил и смущённо потупил глаза. Но Яков сразу понял его.
— Нюрка по тебе убивалась, когда узнала о том, что ранили тебя беляки. Я ей об этом сказал. А она заплакала и говорит: «Если Архип захотел бы, я с ним и в лес, и куда хочешь ушла бы…».
— Плакала, говоришь! — потеплевшим голосом переспросил Архип.
— Конешное дело, по тебе, а не по Митьке! Он, Митька, хоть и хороший парень, да ведь не люб был ей, кому это не видно. Да и дитё от него бог отнял. Одно было, да и то померло от хрипучки.
— Бог-то тут при чём? Зараза взяла дитё.
— Оно, конешное дело. Зараза эта, как её? Шкарлатина, страсть как много подобрала детей. А лечения какая у нас? На всю станицу один глухой хвершал–татарин. И то сказать — лошадиный лекарь. У лошадей он здорово «волчков» с зубов сбивает, а лечить детей не умеет. Был хороший хвершад — студент, дружок Кутасова, так его на фронт забрали.
— Ну, а красных в станице ждут?
— Хто ждёт, а хто бога — молит, чтобы им, красным, значит, ни дна ни покрышки!
— Кто же это нам ни дна ни покрышки желает?
— Сам, пожалуй, лучше меня знаешь!
— Ну, примерно, кто? Небось, мой прежний хозяин? Лексаха Ковалев, аль Карпуха Воробьев да горлохват Илюха?
— Ну, ты и вправду не знаешь ничего! Лексаха сейчас, наверное, рядом с Апостолом Петром богачей в рай пропускает. Как началась война, затосковал он, вспомнил огненного змия, комету с хвостом, и затвердил о конце света. Болел недолго — едва успел покаяться и проститься. А сказать, куда золото в кубышке спрятал, уже не смог. Костюшка с Миколкой весь двор перерыли, сад перекорчевали, половицы в доме выломали, передрались, а золото так и не нашли.