Над Кубанью зори полыхают
Шрифт:
— Так ведь сам генерал приказал, — пытался спорить Василий. — Сам его превосходительство генерал Шкуро.
— Плевал я на энту самую Шкуру! — окончательно разъярился Евсей Иванович. — Сам не пойду и тебе не велю! Оставайся дома! Авось Алешка выручит!
— Так не могу я, ведь присягу давал…
Василий, понурив голову, шагнул к дверям.
— Ну иди, иди! — закричал ему вслед Евсей Иванович. — Снесут тебе башку красные, так я и слезинки не пролью…
Сказал и будто накликал беду.
И
Забилась, закричала над убитым сыном мать. А Евсей Иванович глянул в восковое лицо сына и глухим голосом приказал невестке:
— Дашка! Сбегай за своим отцом, позови его. Надо скорей. Ваську хоронить. Ворвутся красные…
Поздно вечером Дашкин отец сбил из досок два гроба. Бабы не голосили, как положено, а только глотали слезы. Калитку во дворе держали на запоре и собак спустили с цепи.
Евсей притащил мешок земли и сунул в один гроб. В другой уложили обмытого и переодетого Василия.
Рано утром, когда станица встречала красноармейские части, из дома Колесниковых атамановы дружки и свояки вынесли два гроба. Их поставили на бричку и повезли на кладбище. А через некоторое время в станице стало известно, что вместе с сыном похоронили и атамана, скончавшегося от разрыва сердца. В церковь покойников не завозили… На кладбище поп торопливо отслужил панихиду, но отказался ехать на поминки.
У атамановых ворот стояли соседки, косо поглядывали на возвращавшуюся с похорон семью Колесниковых.
— Выходит, будто опоздали мы? — спросила Гашка у атаманши. — А я-то думала, что вы покличите искупать покойников!
Степановна вздохнула и ничего не ответила. Губы её дрожали, глаза опухли от слез. Едва ли до неё до–Шли Гашкйны упрёки. А Гашка продолжала тараторить:
— А Алешка-то ваш чужих хоронил, а своих и не проводил.
Дашка дёрнула свекровь за полу и шёпотом спросила:
— Мамаша, баб-то позвать на поминки на завтра?
— Какие тут поминки! Слыхала, што батюшка сказал? — Она захлопнула калитку и задвинула засов.
Малашка Рыженкова, разводя руками, удивлялась:
— Чудно как-то получилось: атаман-то не болел, не хворал и вот на тебе — не успел умереть, как его сразу же и закопали. И как это поп согласился отпевать его? Ведь при скоропостижной смерти, говорят, вскрытие должны делать. Почем знать, от чего он умер. Может, у него не разрыв сердца был, а от страха просто заснул он. Ведь, говорят, бывает такое?
— А может, атаманский гроб и вовсе пустой был? — высказала предположение Гашка Ковалева.
Но на неё замахали руками.
— С ума сошла, оглашенная! Где ж там пустой, когда четверо мужиков еле–еле его до телеги допёрли. Да и батюшка пустой гроб не стал бы отпевать.
— А–а! — отмахнулась Гашка. — Што поп, што атаман — одного поля ягодка! Мне работница попова говорила, што батюшка страшно испужался красных. Его вытащили из кладовки на похороны.
Тут разъярилась Воробьиха:
— Ты, Гашка, подумала, што мелешь? Привыкла всех обсуждать. Ты погляди на себя.
— А что мне на себя глядеть? Я сразу же пошла на площадь.
— Зато твой муж…
— А твой! Все знают, прятался по-за садами.
— Прятался? — взвизгнула Воробьиха.
И подпрыгнув, стянула с Гашки платок. Но Гашка так тряхнула Воробьиху, что та отлетела в сторону. Однако успела ухватиться за нитку янтарных бус на шее Гашки. Неровные шарики янтаря посыпались в грязь. Гашка дрогнула и заголосила:
— Ой, бусинки мои, бусинки! Да они ж у меня лечебные, из самого Нового Афона.
Соседки прекратили смех и, как куры, рассыпались по дороге, выбирая из грязи янтарные зерна.
В это время атаман прятался в тайник. Он попрощался с родными, захватил оклунок с салом, хлеба, большой кувшин с водой и ползком через подпечье залез в нору.
В станице налаживалась новая жизнь. Вернувшийся по ранению Петро Шелухин по указанию уездного комитета партии организовал станичный ревком и партячейку.
Как-то вечером он забрёл к Заводновым и сообщил, что в боях потерял из виду Митрия.
— Так что, может, ещё и вернётся ваш парень!
Но в то, что Митрий жив, верила, пожалуй, только одна мать.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Был апрель. Степь дымилась сладким паром и звала пахаря. Многих станичников волновал вопрос, будет ли снова дана земля иногородним и на баб, кому сколько можно запахивать?
Как-то утром над Ново–Троицкой снова загудел набатный звон.
— Опять зазвонили! Бандитов, што ли, гонят вылавливать? Аль по какому другому случаю? Ты не знаешь, по какому случаю тревога? — высунув голову в калитку, кричал Илюха Бочарников соседу Рыженкову.
— А откуда мне знать? Сорока на хвосте принесла, што ли? Звонят в большой колокол, значит, идти надо, а то ненароком в контрики попадёшь.
— Это уж так! Как в Новгороде Великом теперя у нас… Советская власть советоваться зовёт.
На митинг шли все: и старые, и молодые, и мужчины, и Женщины, и даже дети.
— Женщинам дорогу, слышь, кум? — толкнул Илю–ха соседа, нарочно шарахаясь от стайки женщин, шедших с Хамселовки.
— Ата, а то как лее! При новой власти женщинам дорога, а мужчинам тротувар, — созорничала одна из баб.
Ее подружки оглядели Бочарникова и Рыженкова, одетых в латаные штаны и рубахи, зафыркали: