Над Неманом
Шрифт:
— Всему виной, — живо перебила пани Кирло, — твоя ужасная, пагубная привычка, вывезенная тобой из того подлого мира, где ты жил.
Ружиц громко засмеялся. Пани Кирло нахмурила брови и энергически, сжатым кулаком постукивая по ладони другой руки, воскликнула:
— Смейся, если хочешь, но я все-таки скажу, что это ужасно, непростительно! Наши мужики лучше, — те хоть просто водкой напиваются.
— Милая кузина, эта ужасно для тебя и вообще для всех людей, живущих в глуши. Но в большом свете это распространено, стало
— А ты не мог избегнуть этой эпидемии? Откуда она привязалась к тебе? Ты мне еще никогда не говорил об этом.
— Очень просто. Я дрался на дуэли, был ранен и страшно страдал от раны. Сначала я принимал морфий для утоления боли, а потом просто привык к нему. Это единственное средство, при помощи которого я могу избавиться от невыносимой скуки, от упадка сил, а может быть, еще от… чего-то близкого к отчаянию.
Он закрыл стеклами пенсне глаза, которые вдруг лихорадочно заблестели. Она слушала его с изумлением и, понизив голос, спросила:
— Дрался на дуэли! Господи ты, боже мой! С кем же? Из-за чего?
Ружиц с нервным смехом откинулся на спинку дивана.
— С кем? Не все ли равно! А знаешь из-за чего? Из-за сущего вздора!
Пани Кирло сжала руками голову.
— Пусть чорт возьмет этот ваш большой свет, где совершаются такие безобразия и свободно продаются яды. Лучше я буду глупой провинциалкой, гусыней, овцой, только бы не знать этого большого света.
— Ты права, — коротко ответил Ружиц.
— Так как ты открылся передо мной во всем, то с моей стороны было бы подло потакать тебе…
Она смутилась и замолчала, почувствовав, что в ее речи проскальзывают не особенно удобные выражения, которые и сама она считала неподобающими. Эти выражения и грубоватый тон появились у нее вследствие долгого и постоянного общения с поденщицами и батраками, а так как нрав у нее был живой, она не могла избежать их, даже когда очень этого хотела.
— Что же ты замолчала? Или заметила что-нибудь неизящное в своей речи, как раньше в своем доме? — мягко спросил Ружиц.
Пани Кирло покраснела.
— Странное дело! Все-таки ты так добр и умен… Порой кажется, что в тебе сидят два человека.
Пан Теофиль поцеловал ее руку.
— Ты говоришь как философ. Видишь ли, эта двойственность может служить ключом к разрешению многих загадок.
— Знаешь ли, — сказала она после непродолжительного молчания, — мне кажется, ты был бы гораздо более счастливым, если б родился не таким богатым.
— Или если б родился глупым.
— Это как же? — спросила пани Кирло.
— Отгадай, — пошутил он и с любопытством поглядел на нее.
С минуту она раздумывала.
— Ну, это немудрено разгадать! Если бы ты был глупцом, то ни о чем бы не стал заботиться и превесело прокутил бы всю жизнь; а ты, хоть и поздно, опомнился и понял, что ты потерял и расстроил.
Он засмеялся.
— Ты не поверишь, кузина, как я люблю разговаривать с тобой. Ты так ясно высказываешь самые запутанные вещи.
Они оба задумались. Пани Кирло тревожно соображала, посажены ли хлебы в печь, и не уехали ли купцы. Она встала с дивана, и вместе с ней поднялась Броня.
— Я сейчас прикажу подать чаю.
Ружиц поспешно стал уверять, что почти никогда не пьет чаю. Пани Кирло проницательно посмотрела на него.
— Неправда. Чай ты любишь и пьешь его много… это я знаю. Но ты уж попробовал наш чай… конечно, он хуже твоего.
Ружицу очень нравилась ее правдивость.
— Моя вина! — рассмеялся он, — ты уличила меня во лжи. Действительно, всего невкусного я боюсь как огня.
— Тогда нужно было это сказать сразу: к чему лгать понапрасну? И без того ты уже, вероятно, налгал в жизни не меньше любого фарисея. Я принесу тебе варенья… вот о варенье моем ты не можешь сказать, чтоб оно было невкусно. Я училась когда-то у Марты Корчинской. Правда, я его немного варю, но уж лучшего ты, пожалуй, не едал и в своей Вене!
И пани Кирло поспешно вышла из комнаты. Она сгорала от нетерпения заглянуть на другую половину дома. Во время ее отсутствия, вероятно, произошли какие-нибудь упущения, потому что в гостиную донесся ее сердитый голос. Потом она перекинулась двумя-тремя фразами с купцами и, наконец, показалась на пороге гостиной с подносом, уставленным несколькими блюдечками с вареньем. За ней Рузя несла малину и сахарный песок в старинном кубке художественной работы. Такие ценные изящные предметы, как комод красного дерева, два портрета на стене, резной туалет и серебряный кубок, как-то особенно резко выделялись на убогом фоне всей остальной обстановки и вместе с тем говорили, что хозяйка этого дома происходила из старого и когда-то богатого рода.
Поставив на стол малину и сахар, Рузя важно выпрямилась и, тряхнув короткими волосами, вышла из комнаты. Мать по дороге что-то шепнула ей о белье, о купцах и о Стасе.
Ружиц с жадностью ел варенье и повторял ежеминутно:
— Превосходно, удивительно! Я очень люблю сладкое и не могу прожить без него двух часов. Так тебя варить варенье научила панна Марта Корчинская, эта старая оригинальная дева? Очень почтенная особа, если она обладает такими знаниями… Да, a propos, ты давно видела панну Юстину?
— Мне кажется, никто не мог видеть ее так недавно, как ты. Ведь ты сюда приехал из Корчина?
— Ты почем знаешь?
— Слышала, как твой лакей рассказывал, и, признаюсь, очень недовольна твоими частыми посещениями Корчина.
— Прежде всего, не частыми, потому что я был там всего несколько раз, а потом — чем же ты недовольна?
— Ты сам хорошо знаешь об этом.
— Брани меня сколько угодно, я сам позволяю тебе это и даже прошу. Но чем же я виноват, что панна Юстина мне очень нравится?