Над Неманом
Шрифт:
— Вот именно! — воскликнула пани Кирло. — Для тебя и подобных тебе на свете важно только одно: нравится или не нравится, а все остальное — пустяки.
— Ты до некоторой степени права.
— Но ты скажи мне, — все более кипятилась она, — чем она, на свое несчастье, так понравилась тебе? Она недурна, это правда, но ты на своем веку видел и не таких; не кокетка…
— Вот именно, — подтвердил Ружиц.
— Воспитывали ее прилично, но все-таки воспитание это нельзя назвать светским…
— Вот именно.
— После истории с Зыгмунтом Корчинским
— Вот именно, — в третий раз согласился пан Теофиль.
— Ну и что же? Ведь вы в своем «свете» привыкли совсем к другим женщинам.
Ружиц поставил блюдечко на стол и, откинувшись на спинку дивана, полунасмешливо, полусерьезно заговорил:
— Прежде всего, ты должна знать, что люди с такой чистой душой, как у тебя, вовсе не понимают подобных вещей. Только мы, — слышишь? — мы, тунеядцы, знаем хорошо, почему чувствуем влечение к той или другой женщине… понимаешь? — влечение или инстинкт, который дает нам знать, что только с этой именно женщиной мы можем испить, в полном значении этого слова, кубок наслаждения… Вот ты и краснеешь, словно институтка… Ах! Что это за чудная вещь — румянец на лице матери пятерых детей!
Она действительно краснела по-своему, девичьим, густым, ярким румянцем, но постаралась преодолеть свое смущение.
— Это ничему не мешает. Говори все. Я хочу знать, что ты думаешь о Юстине.
— Поэтому, — продолжал Ружиц, — на первом месте здесь стоит влечение или, что для тебя будет более понятно, симпатия. К панне Юстине я сразу почувствовал симпатию… признаюсь, даже очень сильную. Ты права, я много знавал женщин неизмеримо красивее ее, даже повергал к их ногам свое здоровье и состояние… Но в этом контрасте черных волос с серыми глазами, в ее фигуре, движениях и так далее и так далее… есть что-то такое… словом, то, чего ты не поймешь… у панны Юстины есть темперамент, уверяю тебя…
— Что же далее?
— А далее то, что я уже сказал тебе раньше. Кокеток, Щебетуний, настоящих и фальшивых аристократок у меня было много… для меня достаточно… toujours des perdrix никогда не было моим девизом. Меня потянуло в другую сторону; я теперь понял, что значит здоровое тело и здоровая душа. Доказательством этого может служить мое уважение и привязанность к тебе.
Он поправил пенсне, проглотил еще несколько ложек варенья и вдруг, как бы спохватившись, быстро заговорил:
— Сегодня, например, за обедом я сидел с ней рядом. Пока я делал, хотя самые отдаленные намеки на мое чувство к ней, она хмурилась, почти не отвечала, не смотрела на меня. Я переменил тактику и заговорил о посторонних предметах… Она тотчас же оживилась и стала даже разговорчивою, описывала окрестности Корчина, передала какую-то поэтическую легенду, связанную с каким-то оврагом близ Немана, и передала так, что я… почти заинтересовался… Она очень умна, очень, а когда говорит о том, что ее интересует, то в глазах ее мелькают такие огоньки, а губы складываются так, что… Только… штурмом ее взять нельзя… Добродетель требует дипломатии… это ее единственный недостаток и вместе с тем величайшая приманка.
Пани Кирло так задумалась, что, казалось, не слыхала последних слов своего собеседника, но вдруг подняла голову и сказала таким тоном, как будто бы ее осенила великая мысль:
— Если тебе так нравится Юстина, то женись на ней.
Ружиц сдернул свое пенсне, заглянул в лицо кузине изумленными глазами и громко расхохотался.
— Чудесная мысль, великолепная! Вот была бы неожиданность для всего света и для меня самого! А пан Ожельский? На камин мне, что ли, поставить прикажешь эту китайскую фигуру? А французское произношение панны Юстины, entre nous, особой чистотой не отличающееся? Воображаю, что было бы, если б она встретилась с моей теткой! Бедная княгиня так и умерла бы на месте.
Он все продолжал смеяться.
— Твоя выдумка ясно говорит о доброте твоего сердца и вместе с тем о полном незнакомстве с требованиями света… В такую амфибию, как Юстина, влюбиться можно, но жениться на ней нельзя — impossible.
— Амфибия! — обиделась пани Кирло. — Ты женщину сравниваешь с лягушкой!
— Очень естественно. Посуди сама: она и образованна и необразованна, и молчалива и разговорчива в одно и то же время… Словом, бог знает что.
— Зачем же ты ездишь в Корчин? — спросила пани Кирло с блестящими от гнева глазами.
— Потому что эта неожиданная для самого меня симпатия немного оживляет меня, возбуждает. Честное слово, она явилась как раз в пору, когда я почти окончательно уже разочаровался во всех прелестях жизни.
— Но чем же все это кончится?
— Милая кузина, я не такой философ, чтобы думать о конце всякой вещи… Advienne que pourra… Не надо пренебрегать даже самым коротким мигом наслаждения.
— Юстина не позволит увлечь себя! Она прошла уже сквозь горькое испытание… я хорошо знаю ее характер и душу.
Ружиц слушал с напряженным вниманием.
— Ты хорошо ее знаешь? Ты уверена в том, что говоришь?
— Уверена вполне.
Он задумался и провел рукой по лбу. Глаза его как-то сразу потускнели; пани Кирло показалось, что он вздохнул.
— А ты ведь действительно заинтересован Юстиной! — воскликнула она.
— Насколько могу быть заинтересован чем-нибудь или кем-нибудь. Признаюсь, я сам себе удивляюсь. Кто может предвидеть движение своего сердца или, пожалуй, нервов…
— Так женись на ней! — не обращая ни малейшего внимания на все его доводы, продолжала она свое.
Тут дверь из сеней отворилась, послышался голос Рузи:
— Мама, Стась возвратился… Он ужасно хрипит.
Пани Кирло вскочила и выбежала из комнаты.
Ружиц, оставшись один, опустил голову на руки и невольно слушал доносившиеся из глубины дома тревожные расспросы матери и хриплый, срывающийся до писка голос мальчика, похожий на самые визгливые звуки испорченной флейты. Через узкие сенцы из другой половины дома долетали стук топора, плеск воды, потрескивание огня и голоса кухонных девок.