Над обрывом
Шрифт:
— Не сердитесь на меня, — сказала она задушевно и протянула ему руку. — Я сама не понимаю иногда, что со мной делается… И зачем они это вам сказали? Поссорить хотят с человеком, который…
Она остановилась, точно поперхнувшись. Кузины Егора Александровича бросились ее целовать.
— Милочка, не сердитесь! Это ведь шутка! Разве Егораша рассердился? Да он и не умеет сердиться!
Егор Александрович спокойно заметил:
— Я не имею права сердиться на Марью Николаевну.
И, обращаясь к Протасовой, он добавил:
— Мне просто стало больно, что именно вы повторяете эти толки обо мне.
Он поспешил переменить разговор, и через две-три минуты неприятная
— Вы не сердитесь на меня? — спросила она его, идя с ним но тенистой аллее.
— Я? Что вам пришло в голову, Марья Николаевна? Нисколько, — ответил он.
— Мне казалось, что так… или, если не сердитесь, то избегаете меня, — закончила она нерешительно.
— В последнем случае вы, может быть, и правы, — сказал он. — Но в этом ни я, ни вы не виноваты. Если уж пошло на откровенность, то надо договаривать все. Нас с вами поставили в крайне неловкое и нелепое положение.
— Ну, вот глупости! Я знаю, о чем вы говорите!
— Верьте мне, что я не имел на вас никаких видов. Я понимал всю гнусность этих планов, составившихся без моего и без вашего ведома. Правда, была минута, когда я почти согласился. Но…
— Что?
— При встрече с вами я сам устыдился за себя. И знаете, почему?
Он улыбнулся.
— С одной стороны, мне показалось, что я не сумею лгать именно перед вами, с другой — я был убежден, что вы мне прямо в глаза скажете, что я лгу, и скажете это так, как не говорят в так называемом «обществе» — сгрубите…
Она молчала и о чем-то задумалась. Он продолжал тем же спокойным и веселым тоном:
— Впрочем, мне и не удалось бы посвататься за вас, если бы даже и вздумал, так как вы сами тотчас же отказались от меня, узнав о моих планах.
— Да, мне стало так больно, больно, когда я узнала, что даже вы ищите моей руки, не любя меня, — горячо проговорила она.
Она взглянула на него полным нежности взглядом.
— Вы единственный человек, с которым мне так хорошо, — просто проговорила она. — Это странно, но мне кажется, что мы были друзьями с детства, точно вы мой старший брат. И вдруг вы бы стали свататься за меня!.. Это било бы низко!.. Нет, нет, я так тогда рассердилась, точно это разрушало мои лучшие верования…
— Увлекающийся вы человек! — улыбнулся Егор Александрович. — Ваши верования в меня составились по двум свиданиям.
— Нет, — ответила она, — даже не по двум свиданиям, а просто как-то по чутью. В обе наши первые встречи мы даже не поговорили толком… Впрочем, о вас мне много говорили до вашего приезда…
— И, конечно, все только хорошее, — прибавил Егор Александрович. — Ведь меня прочили в женихи, и вас нужно было подкупить…
— Нет, я знаю, что о вас говорили правду!
— Обо мне, говоря правду, можно было сказать одно: это добрый человек, потому что ему не с чего быть злым; это честный человек, потому что ему нет нужды быть бесчестным. Это еще не великие заслуги, Марья Николаевна. Ими отличается, или, вернее, сказать, может отличаться большинство сильных мира. Злоба и бесчестность в богатых и сильных — это аномалия, уродство. Правда, эта аномалия встречается часто, но все-таки аномалия… Я ею не страдал, я не был ни злым, ни бесчестным. А вот теперь, когда я стою на пороге к делу, к добыванию хлеба, я сам в своих глазах оказываюсь вполне несостоятельным.
Он заговорил о том, что его теперь тревожило и волновало. Читая и учась много, он менее всего готовился быть сельским хозяином. Присматриваясь теперь к хозяйству дяди и окрестных крупных землевладельцев, он начал приходить к заключению, что он никогда не будет вообще хозяином. Тут нужно быть кулаком, эксплоататором отчасти, чтобы подешевле добыть рабочих, чтобы заставить их работать неустанно, чтобы держать их в страхе. Тогда получатся и барыши.
— Может быть, даже и в настоящее переходное время есть другой путь для того, чтобы не обижать ни других, ни себя, — прибавил он, — но этого пути я еще не вижу совсем; знаний у меня, может быть, для этого нет. Идти же общим путем, то есть знать, что каждый лишний грош нужно выжимать из ближних, что благосостояние надо сколачивать из чужих пота и крови, для этого — не скажу, что я для этого слишком мягок, добр и честен, нет, — белоручка я слишком для этого покуда…
— Для чего вы стараетесь умалить свои достоинства? — спросила она.
— Да еще сам я не вижу их, — просто ответил он. — Вон, в первую минуту разорения согласился же жениться по расчету и отказался от этой подлости вовсе не по личной добродетели. Я же это отлично сознаю и вовсе не желаю скрывать от себя. Играть в прятки и в жмурки с самим собою — это значит самому тащить себя в омут падения… Потом в моей жизни была ошибка…
Он вдруг оборвал речь и потом закончил:
— В душе каждого из нас, право, столько прирожденной, наследственной или усвоенной дрянности, что кичиться своими добродетелями вовсе не приходится. Правда, кодекс нравственности нам всем известен чуть не с пеленок, да толку-то в этом немного. Мы говорим великие фразы и творим мелкие подлости…
— Или ничего не делаем, как я, да и все барышни вообще, — добавила она со вздохом.
— Да, кстати! — сказал он серьезно. — Неужели вам не надоест эта праздность?
— А что же делать?
— Ну, не хотите благотворить, учить крестьянских ребятишек, посещать бедных, как делают разные барышни и барыни, так учитесь. Ведь выйдете же вы когда-нибудь замуж. Подготовьте себя хоть к этому…
— То есть, как?
— Да хоть подготовьтесь к тому, чтобы быть хорошей подругой мужу, а, главное, хорошей матерью. Я почти согласен с вами, что быть благотворительницей, — это значит брать с бедняков рубль и давать другим беднякам грош, что быть работающей женщиной, имея средства, — это значит отбивать хлеб у других. Это почти так.
— Как почти?
— Да ведь есть же отрасли труда, где можно работать, не отбивая хлеба. Вот, женщина-врач, имеющая хороший достаток. Разве она отобьет у кого-нибудь кусок хлеба, леча бесплатно бедных? Врачей мало, и на всех хватит работы, да к тому же бедняки, идущие лечиться даром, за деньги не пошли бы лечиться. А школы? Разве бесплатная школа отобьет хлеб у учителей? Учителей и учительниц мало, и место всегда им найдется. Вообще, я многое и многое мог бы возразить и против вашего взгляда на благотворительность. Ведь благотворить можно, и не сдирая шкуры с других, а отказывая себе в тех излишествах, которых так много в жизни людей нашего круга… Но если вы с этим не согласны, то должны же вы согласиться, что быть хорошей, разумной матерью лучше, чем быть такою матерью, какие встречаются в нашем кругу сплошь и рядом. Вы сами заметили мне, как тяжело вам было расти без матери. Поверьте, что вам было бы хуже, если бы вы росли, имея дурную мать. Не иметь матери — это горе, иметь дурную мать — это глубокое несчастие. А для этой подготовки нужно немало работать… Не сердитесь, что я даю вам советы, но мне, право, просто обидно за вас, что вы…