Над пропастью во лжи

Успенская Светлана Александровна

Маринка была самой старшей из детей, и, следовательно, ей предназначалась львиная доля всех шишек и колотушек. С рождения она помнила свою самую главную и ответственную должность – старшая сестра. Может, когда и было такое время, когда никаких Ленки и Вальки и в заводе еще не было, только не помнила Маринка то время, точно так и родилась на свет старшей сестрой, за которой вечно волочится крикливый и сопливый выводок ребятни.

– Маринка! Есть хочу! – канючила вредная Ленка, болтая на скамейке ногами в стоптанных сандалиях, в спущенных на коленях колготках.

– Ись хочу, – вторил Валька, не выговаривавший

еще и половины букв алфавита, но уже твердо, как «Отче наш», знавший права и привилегии младшего: право требовать и получать еду первым, право бессистемно сикать в штанишки и требовать их немедленной замены, право вырывать игрушки из рук сестренки и орать благим матом, когда то же самое пытались сделать с ним самим, право портить жизнь Маринке и жаловаться на нее родителям по каждому пустячному поводу…

***

– Вы что-нибудь видите?

– Да, заросли лопухов… Иван-чай. Картошка цветет. У нее такие белые гроздья с желтой сердцевиной…

– Что-нибудь слышите?

– «Малика, ись хочу, дай!»

– Кто это?

– Валька, мой брат. Младший.

– Сколько вам сейчас лет?

– Лет десять. Да, десять…

– Итак, следующая строка… Следующая строка вспыхнет в вашем мозгу, когда я сосчитаю от одного до пяти: один, два, три, четыре, пять. (Щелк!) Что именно вспыхнуло?

– «Маме скажу, что ты к дурочке ходила. К дурочке. К дурочке. К дурочке ходила».

– Спасибо. Следующую строку, пожалуйста.

– Я не получила строки. (Пауза.) Тут пусто.

– Какой у вас соматик в связи с этим, телесные ощущения? Что вы чувствуете?

– Жарко…. Я не знаю. Я все время то вверх, то вниз.

– М-м. Хорошо… Поехали дальше…

***

В поселке Маринку не помнили иначе как с хвостиком за спиной в виде младших пострелят. Шла ли она с огромным бидоном за водой к колонке, расположившейся на пересечении пыльных улиц, направлялась ли за хлебом в магазин (в котором число мух – жирных, откормленных, изумрудно-зеленых, напоминавших скорее маленьких птичек, чем насекомых, – и их качество соперничало с количеством и качеством имевшегося товара), пыталась ли улизнуть к подружке в соседний барак, – всегда за ней волочился прожорливый, бдительный эскорт,

Ленка, противная, конопушная, наслаждавшаяся собственной вредностью и адски завидовавшая могуществу старшей сестры, ябеда, вредина, подлюка, ехидно выла:

– А я маме скажу! Все-все расскажу, пос-смот-риш-шь! – Хитрый взгляд прищуренных глаз исподлобья, рыже-зеленых, как у гулящей кошки…

Ей вторил Валька, вечно сопливый, вечно голодный, ненажористый:

– Малика! – Имя сестры в его устах звучало с местным акцентом, почти по-татарски. – Ись хочу! Дай!

И попробуй не накорми! Придет мать с работы, усталая, злая, готовая сорвать зло на ком угодно, Валька первым делом подбежит к ней, уткнется обросшей соломенной головой в колени и завоет без слез, обиженно кривя малиновый, с черными провалами на месте зубов рот, к которому из ноздрей тянутся две прозрачные желтоватые дорожки:

– Мамка, ись хочу! Малика не дает!

Тут и подзатыльник схлопотать недолго…

Поэтому, чтобы отвязаться об требовательной ребятни, Маринка залезала с ногами на табуретку, доставала из хлебницы кирпич, серый и клеклый, и умело кромсала его огромным ножом с гнутым лезвием.

– С маслом! – вредничала Ленка, наизусть зная свои малолетние права. – Мне пустой не нужно! Пустой сама ешь!

– Масла осталось совсем чуть-чуть! – совестила ее Маринка, строжа белесые, похожие на тополиный пух брови. – Отцу на вечер не хватит!

– С маслом! – требовательно подвывал сообщник сестренки Валька и капризно вторил: – Путой не нужа! Путой сама ись! Масло надо!

Тогда Маринка, тяжело, недетски вздыхая, лезла в холодильник «Смоленск», который своим купеческим пузом единолично покрывал куцее кухонное пространство, и вымазывала последние масляные крохи на толстые ноздреватые куски.

– С сахаром! – Настырная Ленка прячет грязные в вечных цыпках руки за спину – мол, некомплект не возьму, даром не надо, без сахара-то!

– И сахала! И сахала! – подхватывал Валька, тоже демонстративно пряча руки.

Получив по куску хлеба, посыпанного сверху песком, ребятня на пару минут затихала, блаженно чмокая слюнявыми губами. Наступал драгоценный миг свободы, сладкие мгновения тишины. Пока сестренка с братцем наслаждались выделением желудочного сока, Маринка тихо выскальзывала за дверь и что есть духу мчалась через картофельное поле к соседнему бараку. Пять минут без назойливых родственников, пять минут в любящей атмосфере уютного, хоть и чужого дома с вежливой хозяйкой, учительницей Лидией Ивановной, пять минут рядом с единственной подругой Таней, среди кукол, тряпичных одежек, растерзанных книжек с порванными листами – в тишине и уюте! Хоть пять минут!..

Лучшей подружкой Маринки была соседская дочка, хромая девочка, которую поселковая ребятня называла «дурочкой». Таня была старше своей приятельницы на три года, но по уровню развития безнадежно застряла где-то на уровне старшей ясельной группы. Она считалась умственно отсталой, в школу не ходила, занималась дома с матерью, на улице никогда не появлялась одна, опасаясь насмешек и жалостливо-брезгливых взглядов взрослых. Целые дни она проводила дома или во дворе, огороженном хлипким штакетником.

Марине не было никакого дела, что окружающие считают ее подругу дурочкой. Ей казалось, что Таня просто очень молчаливая. Говорить ей трудно, поэтому она только мычит, а если и произносит что-то, то слова выходят из нее с недоделками, как у двухлетнего Вальки. Марина понимала подругу с одного только взгляда, с одного звука. Надо ли было запеленать куклу или обсудить новую картинку, вырезанную из журнала «Советский экран», – девочки общались молча, с наслаждением.

Маринка даже немного завидовала Тане. Завидовала тому, что в семье она одна, тому, что у нее такая тихая, некрикливая мать, такой молчаливый, вежливый отец. Завидовала тому, что ей не надо ходить в школу, тому, что у нее множество красивых немецких пупсов, для которых Лидия Ивановна шьет роскошные наряды из разноцветных лоскутков, стопки ярких книжек. Она даже завидовала ее хромой ноге и тому, что взрослые за глаза зовут ее «дурочкой» и в их взглядах полощется жалость. Маринку же никогда никто не жалел. Только отчим, когда мать изобьет его, пьяного, до синевы, видел в ней свою сообщницу, такую же забитую и несчастную, как и он сам.