Надежда
Шрифт:
Песня звучала на чужом языке, но я четко понимала, что поет страстно влюбленный человек и глубина его чувств бездонна, а душа ранима и бесконечно нежна. Она то воспламенялась ярко и радостно, то страдала и тяжко стонала. Человек мучился в неведении, в страхе потерять ту, которая для него важнее всего на свете. Каждый звук песни говорил: «Мир прекрасен. И самое главное в нем — любовь».
В музыке спектакля я слышала другую, незнакомую жизнь. Герой пел широко, но как-то не по-русски. Иначе. Не могу объяснить словами. Я чувствовала сильного, уверенного в себе человека. Он сдержан, напряжен, как готовый к прыжку тигр. В его
Мелодия не отпускала меня. Я хотела слушать ее бесконечно долго. Я дрожала, как туго натянутая струна, от восхищения, восторга и приятного возбуждения. Нежная страсть голоса героя вызывала во мне бурю незнакомых чувств, потрясала, непонятно волновала. Я чувствовала, как кровь приливает к вискам и тепло разливается по всему телу. Оно даже в кончиках пальцев. Странное удивительное состояние души! Что со мной? Во мне проснулось ощущение того, что я, девочка, способна понять чувства взрослого парня, его любовь к девушке, вовсе не такую, как к бабушке Мавре, тете Маше, Витьку?
Как когда-то в раннем детстве я узнала, что такое сладкое, горькое, что значит слово «боль», так теперь в «Марые» я впервые почувствовала новый смысл слова «любовь».
Спектакль закончился, а я все слышу дивную музыку и ощущаю внутри себя сладостное, волнующее, щемящее, теперь уже желанное чувство. Яркая, приятная волна пробегала по моему телу вновь и вновь, вызывая ощущение неведомого, неосознаваемого, тайного...
Когда на следующий день во дворе я делилась впечатлениями от спектакля с Валей, то за спиной услышала ехидный голос Нины Бубновой:
— Сколько тебе лет?
— Десять, — ответила я сердито.
— И в этом-то возрасте ты умудрилась понять сладострастное, эротическое вожделение? Ну и ну. Что с тобой будет через пять лет?
Издевательский, брезгливый тон соседки испортил мне настроение. Что дурного в том, что мне понравился спектакль? Может, и правда детям понимать взрослую музыку — плохо? Почему из меня должен вырасти гадкий человек? Она хотела сказать, что я уже сейчас испорченная девчонка? Неправда! Не хочу быть плохой! Внутри меня похолодело. Я сжалась. Мелькнула и обожгла страшная мысль: «Она знает, что я детдомовская». Внезапно из памяти всплыла противная усмешка воспитательницы, говорившей: «Подкидыши, как их матери, вырастут непутевыми».
Я не поняла смысла слов тети Нины, но они больно ударили меня в сердце. Я чувствовала, что она ругает меня. В чем я виновата? Я хорошая. Буря раздражения поднялась во мне. Я схватила кусок кирпича, но Валя вцепилась в мою руку. Тетя Нина отскочила и засмеялась довольная тем, что сделала мне пакость. Валя потащила меня домой.
— Не обращай на нее внимания. Не показывай, что понимаешь ее колкости и обижаешься, а то она нарочно будет мучить тебя. Играй при ней в дурочку. Поняла? — учила Валя, заботливо вытирая мне слезы.
СТЕПА
Познакомилась со Степой случайно. Рано утром отправила меня мама Оля с запиской к родне. Натянула я шапку-милицейку с красным крестом наверху, длинным
Вдруг передо мной появился непонятный человек. Голова поверх шапки замотана рваным платком. На плечах — женский балахон. На ногах огромные соломенные бахилы. Знаю, их называют эрзац-валенки. В них ноги человека казались толще его самого. Я успела заметить переброшенные через плечо солдатские ботинки и школьную тряпичную сумку. Такую носили трое из нашего класса. Им школа покупала одежду и обувь. Они обедали в пионерской комнате. И завод каждый день давал их семьям бесплатно пять литров пахты (молочный обрат), чтобы меньшие братья и сестры не пухли с голоду.
За ужином рассказала деду про странного школьника. Оля предположила:
«Может, он из иногородних?» (Так называли детей из близлежащих хуторов, которые посещали городские школы.)
Вскоре я «вычислила» (как сказал дед) незнакомца, когда приметила мальчика, выходившего из соседней мужской школы раздетым, с большой холщовой сумкой в руках. В субботу после уроков дед познакомился с ним, привел к нам домой и попросил рассказать о житье-бытье. Степа долго не хотел разговаривать, а когда я ушла на кухню, поведал деду, что хочет стать моряком и плавать в чужие страны. Мир хочет увидеть и маме привозить много вкусных вещей, чтобы она после детей миски не вылизывала.
— Чьи у тебя солдатские ботинки?
— Отчима, — понуро ответил Степа, и слезы покатились по худым щекам.
Он наклонил голову и пытался незаметно стирать их пальцами. А когда дед положил ему одну руку на голову, а другую на плечо, не выдержал, в голос заплакал:
— Не хочет отчим, чтобы я учился. Говорит, хлеб свой не отрабатываю. А сколько я его ем? И одежу берегу. И после школы все по дому делаю. А уроки редко пропускаю, только когда с отчимом на подработки хожу пилить дрова или кому яму выкопать за харчи. Уроки устные по дороге учу. В школе раз прочту, а потом иду домой и повторяю. Путь дальний — четыре километра. А пишу в школе, на подоконнике, потому что отчим керосин не позволяет жечь. Но я все равно семь классов закончу!
— Ты с моей родины, из Петровки?
— Да.
— Ну, так мы там почти все родня или, в крайнем случае, хорошие знакомые. Как мать зовут?
— Настя.
— Уж не Перова ли в девичестве?
— Перова.
— Ну, как же! Прадеда твоего знавал. За уши меня оттаскал как-то за шалость, — усмехнулся дед Яша, вспомнив что-то озорное, приятное, и позвал Олю: — Мать, отыщи мое довоенное полупальто.
Потом достал старый, потертый в локтях китель, галифе (брюки военного покроя), валенки с дырками на пятках и одел все на Степу.