Надежда
Шрифт:
Наконец, тетя Фаина привезла меня домой. Я вбежала в квартиру. Тетя не вошла за мной. На диване сидели родственники из деревни. На столе стояла бутылка водки и кое-какая еда. Деда Яши не было. Незнакомый мужчина говорил:
— Ссорились они громко. Хозяйка не хотела прописывать девочку. Хочу, говорит, в свое удовольствие пожить... Угробила его молодая женушка. Кушать не давала. Раз зашел к нему, когда ее не было дома, а он запросил манной каши. Я сварил. Он глотал, обжигаясь. Я все понял и спросил:
— Может, пионерский пост приставить к вам?
— Не надо, — говорит, — сам себе эту судьбу определил. Вот теперь и наказан. Это кара Господня за
Я выскочила во двор. Боже мой! Ведь чувствовала, что больше не увижу папу, моего взрывного, доброго папу Яшу! Зачем вы остались в моей памяти слабым, со страхом в глазах перед черной неизвестностью небытия?
Мой пустой безразличный взгляд скользил по остовам иззябших кустов, по хлипким прутикам молодого сада, по приземистым домикам и зданию старого автовокзала. Вдруг увидела на его крыше, залатанной где обрезками ржавого железа, где лохматыми кусками толя (рубероида), высокую, стройную березку. Порывы ветра трепали ее кудри, изгибали ствол. А она опять распрямлялась. Как туда попала? Судьба занесла? За что держится? За полусгнившую крышу? Питается дождями? И не погибает! Почему-то захотелось сказать березе: «Я буду тебя помнить хорошо и долго...»
Ко мне подошла старая женщина.
— Я все про тебя знаю от Якова Ивановича. Не переживай. Ты будешь жить с очень хорошими людьми. На этот раз тебе повезет, — сказала она, и повела в мою квартиру.
Откуда-то выскользнула Оля. Вид у нее был принужденный, натянутый.
— Дайте мне на память хотя бы одну медаль папы Яши, — попросила я.
— Мне они самой будут нужны, когда займусь переоформлением пенсии, — хмуро ответила Оля.
«Хорошо, что я припрятала за обложкой дневника любимую фотографию. Я сама делала это снимок на Седьмое ноября фотоаппаратом одного нашего знакомого. Папа Яша на ней самый красивый», — подумала я.
Моя сумка и портфель стояли вместе с чужим большим чемоданом. Смятенным детским умом я понимала, что больше никогда не вернусь сюда.
Папа, я полюбила вас слабого, обыкновенного, но очень доброго. Вы научили меня любить. Зачем покинули меня?
Я не плакала. Мне было все равно, куда, с кем и зачем ехать.
Когда мы отправились на вокзал, уже совсем стемнело. Добрая соседка прокричала мне вслед: «Все у тебя будет отлично! Ты будешь счастлива!» Я не поверила ей, но мне очень хотелось слушать эти слова.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ -
БЕЛОЕ И ЧЕРНОЕ
Глава Первая
ЛЮБИМОВКА
После похорон папы Яши новые родители повезли меня к себе. Мы долго ехали в переполненном общем вагоне. С поезда сошли на станции Любимовка. На пустынном слабо освещенном перроне гулял только ветер. Единственная электрическая лампочка, висевшая над входом одноэтажного вокзала, со скрипом раскачивалась, бросая красно-желтые блики на горы грязного снега вокруг здания. Стрелки часов на его стене застыли на цифре два. Справа синели непонятные строения. Никаких признаков жилья. Вокруг странный переизбыток необжитой тишины.
Из соседнего вагона выскочил мужчина без пальто с фляжкой на длинном ремешке и спросил у проводницы:
— Дамочка, кипяточку на этой станции найдется?
— Видите, справа от двери черной краской написано «кипяток»?
— Ой, спасибо, милая. Дай бог тебе здоровьица, — бойко застрочил пассажир, — успею налить?
— Успеете.
К нам подошел хмурый, молчаливый старик. Он мне не понравился. В его суетливых движениях я почувствовала неискреннюю услужливость. Когда он повернулся спиной к взрослым, его лицо сделалось злым и очень неприятным.
Мы сели в широкие сани, и черная лошадка понесла нас по укатанной дороге. На санях солома. Из нее торчат необмолоченные колоски. От лошади исходит запах пота и навоза. Кожух возницы пропитан противным табаком и кислыми щами. Дорога убегает белой змеей, расплывается и ускользает. Поскрипывают полозья. Цокот копыт, мерное покачивание саней, монотонное утомительное однообразие дороги баюкает меня. Задремала. Проснулась от резкого толчка. Сани зацепились за вмерзший в лед ком коровяка, и их занесло в глубокий снег.
Осмотрелась. Рассвело. Справа и слева от дороги расстилается ровная белая гладь. Мы — единственное темное пятно в бесконечном холодном мире. Курится легкая поземка. Мороз и ветер прохватывают. Тишина стоит молчаливая грустная.
Показалось село. Кривые улицы разной длины то стекают расходящимися ручьями от вершины холма к подножью, то кольцами охватывают его. Из-за обилия снега хаты кажутся толстыми гномиками в огромных пушистых белых шапках. А в низине они сбились в беспорядочную толпу. Кое-где красноватыми точками светятся окошки. Из труб поднимаются вертикальные столбы дыма. Застывшая картина села представилась мне унылым и суровым царством Снежной Королевы. По шее побежали мурашки. Я поджала под себя ноги в городских ботиночках.
Въехали в село. Хаты до окон заметены снегом. Между ними протоптаны узкие тропинки. Село уже проснулось. Люди шли на работу. Я боялась, что кто-нибудь из встречных спросит: «Кого везете? Откуда?» От этих мыслей мне захотелось спрятаться в солому и никого не видеть и не слышать.
Лошадь остановилась у нового плетня. Хата в два окна с маленькими, глубоко запавшими глазами-окнами и низкой, пришлепнутой, истерзанной воробьями соломенной крышей. На крыльце стояла еще нестарая женщина с керосиновой лампой в руке. Язычок пламени дрожал за полузакопченным стеклом. Концом шали, наброшенной на голову, женщина прикрывала лампу от ветра. Мне показалось, что она взволнована. Ее грустное лицо мне понравилось, и я вошла за нею в хату.
Тогда я еще не знала, что на всю жизнь до мельчайших подробностей запомню это удивительно доброе лицо. И память сердца будет стискивать душу тоской и любовью при малейшей, даже мимолетной мысли о ней, о моей бабушке.
Бабушка поставила лампу на выскобленный стол. «Наверное, его, как и в городском детдоме пол, каждый день ножом или кирпичом драют», — подумала я. Посмотрела по сторонам: печь, приступок — ступенька-выемка лаза на печь, загнетка — полка под печкой. Я видела такое в доме у Пети. Заметила лохань с помоями, четыре табуретки, сундук, железную кровать, покрытую старым ватным одеялом. Под кроватью — грубые солдатские ботинки. От них исходит сильный запах дегтя. По стенам блуждают черные тени. Они напомнили мне лесной детдом. «Бедно живут. А может, и голодно?» — мелькнула унылая мысль. И я опять сжалась в комок.