Надежный человек

Шляху Самсон Григорьевич

На пороге камеры появился Кыржэ, послушал, не давая знать о себе, потом также внезапно исчез, не обнаружив своего присутствия, только раздраженно махнув рукой и неслышно прикрыв дверь.

 — Скажи мне сам, я хочу услышать от тебя: ты не тот, Дан, правда, не тот; за кого тебя принимают… Но зачем тогда выспрашивать? Зачем ты это делаешь, Дан? — Она спрятала лицо в ладонях, давая волю слезам, — удерживать их больше было ей не под силу. — Я и сама бы сказала, но зачем ты спрашивал? Быть может, тебя снова наняли мои старики… опять поставили следить за мной?

 — Какие старики, я даже не помню, когда в последний раз виделся с ними! —

В одно мгновение он потерял всю свою выдержку и спокойствие. — Ты давно уже могла бы понять: единственная плата, которая нужна мне, это ты, только ты… Неужели не убедилась в этом до сих пор?

Наступила тишина, прерываемая только судорожным дыханием девушки.

 — Вот до чего довела тебя голодовка, — громко, укоризненным тоном сказал он, поднимаясь с койки, — -Правильно я говорю: голод не может быть оружием в борьбе, это всего лишь самоубийство. Остатки былой мистики подполыциков–бессарабцев; чуть что — объявляли великий пост! — Он собрался уходить и снова протянул ей пакет с бутербродами. — Попробуй поесть — сомнения отпадут сами собой. Не хватало только, чтоб ты подозревала меня… Я ухожу.

Лилиана следила взглядом, как он подошел торопливым шагом к двери камеры, постучал по ней кулаком и, когда ее отворили, исчез. Потом поднялась с койки, взяла пакет и, даже не посмотрев, что в нем, просунула руку сквозь решетку и выбросила во двор.

Через какое-то время появился Кыржэ; прежде чем войти в камеру, он, по обыкновению, ненадолго задержался у двери. Лилиана легла, закрыла глаза… Эксперт постоял на пороге, затем, сделав несколько шагов, присел на край койки.

XVII

 — Встаньте сейчас же! — не шевелясь, только открыв на мгновение глаза, потребовала девушка.

 — Что с тобой сегодня, барышня? — удивленно спросил Кыржэ. — Насколько мне известно, с господином Фур–никэ ты тоже обошлась слишком резко. Хотя он единственный человек, который как-то может тебе помочь.

 — Не смейте говорить «барышня», я запрещаю так обращаться ко мне, — она и не намеревалась слушать его наставления. — Да будет вам известно: я — арестованная по политическому делу Дангэт–Ковальская!

 — Но кому нужна эта официальность? Я уже говорил: по возрасту ты годишься мне…

 — Встаньте с койки! Сию же минуту, иначе позову на помощь.

 — Хорошо, мадемуазель Дангэт–Ковальская! Должен только предупредить: к добру это не приведет, — проговорил он, поднимаясь. — Тебе лишь девятнадцать лет, и родом ты из привилегированной семьи. Что же касается меня, то я всего лишь слуга закона. Как говорится, простой молдаванин, хотя в своем деле что-то и значу. На фронт, как видишь, меня не взяли, наверно, потому, чго вот эта рука, — он хотел было вытащить из кармана правую руку, однако раздумал, засунул ее еще глубже, — дает мне какие-то преимущества. Достаточно тяжелая рука… Присесть к тебе на койку я позволил себе потому, что целый день меня гоняли то господа из сигуранцы, то… из гестапо, и вот ты тоже велишь подняться на ноги… Считаешь себя задержанной по политическому делу… Это можно понять. Начнешь говорить о жестоком отношении, о том, что мучают. Но ничего подобного не будет. Поскольку я не желаю передавать тебя господам с берегов Рейна, хотя они и требуют этого. И не выполнил бы их приказания, даже если б узнал, что ты коммунистка. Но, к счастью, это не так. Ты не коммунистка, нет. Они не успели обратить тебя — в свою веру за те несколько

месяцев, когда в Молдавии хозяйничали Советы. Нет! Скорее могли бы обработать меня, ты же… отпрыск аристократов, как говорится, голубых кровей…

Он говорил, взволнованно расхаживая по камере, хотя девушка, не желая слушать, давно уже натянула на голову одеяло. Заметив это, он резко остановился.

 — Тебя клонит ко сну? Нисколько не интересуют мои слова? Но если это не мои слова, а, например, Елены Болдуре? Если бы эта женщина не отрицала самым категорическим образом твою принадлежность к коммунистической организации, я, возможно, даже никогда бы не узнал о твоем существовании.

 — Какая еще Елена Болдуре? — спросила она глубоким грудным голосом, каким часто говорят во сне.

 — Ты прекрасно ее знаешь! Еще лучше, чем она знает тебя… Илона! Кажется, так вы ее называете?

Лилиана невольно откинула с головы одеяло: хотелось посмотреть ему в глаза.

 — Мадьярка, — рассеянно добавил он. — Судя по имени, мадьярка. Илона… Или все это просто маскарад, вызванный обстоятельствами.

Она уже не слушала его, даже не видела.

Тело мгновенно залил холодный пот. Что делать? Как реагировать? И все же каким-то жестом, еле заметным и непроизвольным, она подтвердила его предположения. Допрашивает, пытается выведать… Ну хорошо, но откуда взялось у него это предположение, на чем оно базируется? Кто назвал ему имя Илоны? Кто, кто?

 — Прости меня, барышня, — называть тебя иначе не могу, даже если это тебе и неприятно… Так вот: прости излишнюю болтовню. Мне отнюдь не хотелось тревожить твой сон, но сейчас тебя должна навестить мать: наконец-то далн разрешение. Она ждет… Ты согласна повидаться с матерью или не желаешь свидания?

 — Пусть зайдет, только ненадолго.

 — Как тебе угодно. — Подойдя к железной двери камеры, он крикнул, не переступая порога: — Пригласите госпожу Дангэт–Ковальскую!

Выйдя навстречу женщине, он попросил ее пройти в камеру, сам же, любезно поклонившись, удалился.

Послышались шаги, стук каблуков по цементному полу: цок–цок, цок–цок. Затем шелест шелка.

 — Прости, что лежу. Капельку устала, совсем немного, — проговорила Лилиана.

 — Ничего, девочка моя, слава богу, что мы наконец увиделись. Даже трудно понять, какое чувство сейчас во мне сильнее: боли или стыда. — И горестно застыла…

Однако вскоре она справилась с чувствами, быстро, торопливо вынув из муфты пудреницу, достала пуховку и, подняв вуаль, прикрывающую лицо, легонько провела ею по щекам, затем обняла и поцеловала дочь. И только теперь, растроганно улыбнувшись, стала удивительно похожей на Лилиану. Того же густо–красного, рубинового оттенка волосы, — только чуть–чуть более блеклые, те же глаза — сплошная голубизна, только более тусклая… Она была довольно полной, хотя держалась прямо, стройно. Высокая, с изысканными манерами, подтянутая.

 — Успокойся, мама, я еще не умерла, — Девушка даже не подтвердила эти слова жестом: зачем, в самом деле, если и так видно — дышу, говорю, — значит, жива.

Она высвободилась из объятий матери, поднялась с койки и, сунув ноги в тюремные туфли, подошла к окошку. Обвела глазами переплетения решеток, затем, как будто вспомнив о посетительнице, повернулась к ней лицом.

Мать внимательно следила за каждым шагом дочери, пытаясь отыскать в ее движениях что-то прежнее, знакомое, и, когда наконец ей это удалось, начала беззвучно плакать.