Надоело говорить и спорить
Шрифт:
Представление об альпинистской этике часто диктует спортсменам странные, порой необъяснимые для не причастных к этому спорту поступки. Во время первого советского восхождения на неприступную красавицу Ушбу в 1934 году грузинская спортсменка Александра Джапаридзе провела целую ночь в скальной расщелине. Ниже была удобная (по понятиям восхождения) ночевка, где остановились остальные восходители, в том числе и ее брат. Александра, конечно, могла ночевать там. Но она видела, как тает решимость ее друзей, как подсознательно они готовят аргументы для отступления. Поэтому она не спустилась к ночевке от последнего крюка, а осталась там на всю ночь. Она оставила себя как бы в залог. Она надеялась, что утром восходители поднимутся за ней и это движение вверх заставит их идти дальше.
Так оно и вышло. Кстати, этому беспримерному случаю посвятил одно из своих известных стихотворений альпинист Николай Семенович Тихонов.
…С шестой башни вершины Корона, что в Киргизском хребте, сорвался
Недавно мы собрались в одном альпинистском доме. Виновница торжества, мастер спорта по альпинизму, провозглашала тост за сидевшего напротив нее немолодого уже человека, называя его своим спасителем. Это был хирург, альпинист. Рядом со мной сидел мой старый товарищ, который впрямую был обязан своей жизнью хозяину дома, альпинисту высочайшей квалификации: во время известного землетрясения на Кавказе в 1963 году его с десятью тяжелыми переломами хозяин дома спустил на себе с отвесной стены Домбай-Ульгена. Сидел за столом и другой человек, помогший и самому хозяину дома, серьезно заболевшему на высотном восхождении, спуститься с одного из памирских семитысячников… Аркадий сидит и мотает головой. «Вечера не приносят прохлады и любви не таят серенады», – говорит он. Жара нестерпимая. Я начинаю серьезно сомневаться, что солнце вообще когда-нибудь зайдет за гору. А завтра на восхождении нас, по-видимому, будет мучить холод. Мы еще и еще раз глядим в бинокль на наш завтрашний маршрут. Видно неважно, потому что токи раскаленного воздуха колеблют картину. Из полиэтиленовой фляги Аркадий льет себе на голову нагревшуюся воду. «Как я вам завидую, Аркадий Леонидович, – говорит он сам себе, – вы едете в Среднюю Азию отдыхать, на фрукты!» Вода льется ему на грудь, на спину, и его рубашка с белыми разводами пота прилипает к телу. Снизу слышны негромкие голоса, постукивание ледорубов о камни. Это подходят наши.
Зачем мы ходим в горы? Я хочу процитировать Аркадию фразу из книги французского альпиниста Робера Параго, но не помню ее. Теперь могу привести ее дословно: «Что важно – это опыт, который человек один с самим собой обретает для себя в этой школе истины: оценка, которую он получает своей силе и своей слабости, и возможность судить о себе…»
1978
Старым путем…
В городе биологов Пущино есть замечательные дорожки. Они не предусмотрены архитекторами и не покрыты асфальтом. Это просто тропинки – кратчайший путь от подъезда жилого дома к подъезду института. С верхних этажей в дни ясной осени они прекрасно видны. Домов много и институтов много, и бегут эти тропинки, то пересекаясь, то расходясь и, наконец, сливаясь, но все же существуя отдельно. Иной раз такая тропинка протоптана одним человеком. Это – своя тропинка в науку.
Дмитрий Антонович Сухарев протоптал свою тропу в песенной поэзии – неспешно, небыстро, но основательно и надежно. В широкую проезжую часть песни, ее «слов» или, как писала одна девушка из Урюпинска, «текста слов» втаптывали свои следы многие. Разве, не зная автора, можно представить себе по стилю, «художественным особенностям» или манере – кто написал эти стихи – Пляцковский, Танич, Рождественский, Харитонов, Дербенев или ужасающий М. Рябинин (ну, правда, этого по уникальной безграмотности и бездарности можно отличить от других). Все они месят одну и ту же дорогу, их поэзия неотличима от соседней, дорога однообразна. Одна радость, что широка и что – все вместе.
Дмитрий Антонович Сухарев никогда – даже по праздничному, не совсем подотчетному делу – не попадал на эту дорогу. Даже не пересекал ее. Профессиональные сирены, сладострастно зазывающие в просторах бардовского моря к богатым и унылым берегам «серьезной», или «эстрадной», или «молодежной» песни, не обманули его и никак не коснулись. Лишь однажды, насколько я знаю, он откликнулся на подобный зов, написал песню на предложенную ему тему, но песню настолько прекрасную и глубокую, что она не устроила заказчиков (почти всегда им нужна унылая иллюстрация). Мало того – в двух словах этой песни была сказана не просто правда,
Существует мнение, что художник-художник и художник-человек – совершенно разные люди. Что художник-человек может творить и вытворять все что угодно, совершать подлости, интриговать против друзей, всячески двурушничать и лавировать – это дело, дескать, человека. А вот когда он в поэтическом озарении, то нечто свыше диктует ему чистоту помыслов, великие незапятнанные мысли, призывы к прекрасному. Может быть, это и бывает. Как сказано в известной песенке о делах милиции: «Если кто-то кое-где у нас порой». В этом смысле у нас был один серьезный источник, как-то упомянувший о глубоких различиях между гением и злодейством. Дмитрий Антонович Сухарев, насколько мне известно, никогда не имел запасного чистого пути для своей поэзии. Он – един в своих помыслах и поэтических идеях, его человеческое достоинство всегда было совместимо с достоинством поэтическим. Он – глубокий гуманист, это его личное качество, и, право же, научиться этому совершенно невозможно. Это нужно просто иметь. Поэтому Сухарев – отдельное явление в нашей песенной поэзии. Какие бы номера ни расставляли любители околопоэтических рассуждений против фамилий тех или иных авторов, Дмитрий Антонович не входит ни в первую «десятку», ни в первую «семидесятку», потому что он отделен, его поэзия штучна, его тропинка – индивидуальна. И когда он пишет: «Мы живы, покуда поем, пока наши песни не лживы» – то так оно и есть.
Известно, что бардовская песня переживала различные времена, и во все эти времена волнообразно накатывались различные моды, веяния, поветрия. Дмитрий Антонович неспешно и упорно следовал своей дорогой. «Старым путем, милым путем в Звенигород, в Звенигород идем». Его не прельщали ни далекие страны, ни пиратские моря, ни псевдоромантика, ни заумные конструкции с великими претензиями, ни – без всяких претензий – дешевые шутки, за которыми, в сущности, ничего нет. Всю свою песенно-поэтическую жизнь он твердо следовал к одной цели, каждый раз достигая ее и каждый раз начиная этот путь снова. Цель эта – несказанная поэтическая драгоценность. Ее имя – интонация. Ей и вправду нет цены. И для того чтобы просто понять это, иные тратят годы. Это высшая математика поэзии, абсолютно невычисляемая, не добываемая нигде, кроме собственной души. Она – одновременно и цель, и средство. Поэтому его песни не стареют. Стареет их автор – увы. Но скромный маленький телеграф, по которому выстукиваются депеши по кратчайшему адресу от сердца к сердцу, оказывается настоящим долгожителем в сравнении с мегаваттными передатчиками моды, предназначенной для всех.
Песенный герой Дмитрия Антоновича – не интеллигент, но интеллигентен. Не хочется вдаваться в длинные рассуждения по этому поводу, однако красота его произведений нисколько не несет эстетствующей печати. Его песни просты, но не простецкие. Его образы полны тайной силы, его шутки часто замаскированы в форму. «За то ты нам, юным, и люб» – не просто шутка, но и мастерская, ядовитая мини-пародия. Для полного и глубокого восприятия его песен, очевидно, необходим некий образовательный ценз. Прочитанные как сюжет, его песни имеют успех. Прочитанные как состояние души, они восхищают. Когда их много – это происходит на авторских вечерах – все они в итоге оказывают какое-то странное, нигде, по крайней мере мною, не наблюдавшееся явление «осветления», что ли, души. Наступает легкий праздник приобщения к доброте. Подобный тому, когда читаешь Пушкина. Потому что его постоянный герой – человек, который любит другого человека. Так просто. Так незамысловато. И так редко.
Я далек от мысли полностью отождествлять героя Сухарева с самим Дмитрием Антоновичем. Герой есть герой. Когда-то Тургенев сказал, что «о многих вещах мы говорим с интересом, а о себе – с аппетитом». Лично о себе Сухарев всегда говорит с легкой, свойственной настоящим мастерам мудрой иронией. «Поглядывая в карты свысока». Но своего героя он любит, а это тоже не часто встречается. Он не отправляется за ним в далекие края. Он не прячется за северные горы, бушующие моря и прочую р-р-романтику. Места, где появляется его герой, весьма скромны – двор, вагон, поляна, бульвар, тропинка. Да и в Париже, на пароходике, плывущем по Сене, он, его герой, точно такой же, каким он был на пароходике, шлепающем по Оке в Голутвин. Да и дело не в месте. В конце концов – много ли можно сказать в стихотворении, в котором описываются намерения купить жене за границей различные вещи? Оказывается, многое. Оказывается – про всю жизнь. И щемящая, раздирающая сердце интонация этого стиха, соединенная с великолепной музыкой Сергея Никитина, стала одной из лучших их песен. (Стихи эти, к радости почитателей Дмитрия Антоновича, вскоре вошли в сборник избранной русской лирики.)