Надпись на сердце
Шрифт:
Самые интересные записи, конечно, у тех, кто чаще других покидает свой дом, кто колесит по стране, изучает действительность не по материалам, любезно предоставленным библиотечными бюро обслуживания, а на собственном опыте, так сказать, по первоисточнику. Чем активнее литератор общается с жизнью, тем интереснее собранные им материалы. И тогда записная книжка становится не только подспорьем в работе, а и ценным документом времени. «То, что запомнил, — на всю жизнь, то, что записал, — на века», — учит китайская пословица.
Мне, сатирику и юмористу, не приходится тешить себя мыслью о «веках». В моей записной книжке
В свой сборник я отобрал сорок один рассказ: преимущественно короткие юмористические и сатирические новеллки — то, что прежде называли юморесками, фацециями, новеллино. Отсюда и название — «СОРОК ОДНА УЛЫБКА».
Я понимаю, что взялся за трудное дело. «Доброжелатели» меня предупреждали:
— Имей в виду, на всех читателей не угодишь. Один улыбнется раз, другой — десять, а третий — ни одного. Ни разу не улыбнется до того момента, пока не настрочит кляузы в редакции всех газет, обзовет тебя халтурщиком, пошляком и горе-комиком. Ох, писал бы ты что-нибудь серьезное про строительство, любовь или про далекие века. Оно и спокойнее и доходнее.
Я уверен: наш советский читатель при всей своей взыскательности и требовательности ничего общего не имеет с тем «букой-кляузником», которым стращают сатириков «доброжелатели». Поэтому я хотя и с некоторой робостью, но предлагаю вам, товарищ читатель, свои короткие рассказы.
МУКИ ТВОРЧЕСТВА
Привыкнув к олимпийски самоуверенным лицам московских пиитов, я был удивлен, когда в районной газете, выходящей на целинных землях, увидел местного стихотворца. Это был молодой, очень взволнованный человек с растрепанной шевелюрой.
Шума, стоявшего в комнате, — трескотни пишущей машинки, криков редактора, громких разговоров — стихотворец не замечал. Единственным звуком, который выводил его из себя, был телефонный звонок. Стоило затарахтеть телефону, как поэт, не выпуская пера из пальцев, мучительно хватался за волосы, упирался взглядом в потолок, громко и трубно стонал.
Дело было в том, что редактор попросил поэта срочно написать в выходящий завтра утром номер газеты восемь строк, посвященных бригаде Дуси Ковалевой, которая только что установила рекорд уборки. Поэт написал. Редактор одобрил. Но в этот момент позвонил телефон и сообщили, что рекорд Дуси перекрыт бригадой Тони Яковлевой.
Поэт снова уселся за работу. Через полчаса родилось новое стихотворение. Редактор одобрил. Но в этот момент раздался звонок — рекорд Тони продержался, оказывается, всего сорок минут: бригада Нины Злотниковой вышла на первое место по району. Снова поэт принялся перекраивать стих. И снова телефон внес поправку.
— Что поделаешь, — сказал редактор, — жизнь постоянно обгоняет искусство. Поэзия не всегда поспевает в ногу со временем — ты же читаешь столичных поэтов... У вас техника девятнадцатого века, а мы, сам знаешь, в двадцать первый скоро переходим...
Но поэта все это утешало слабо. Он пытался перерезать провод телефона, но коллектив был начеку. А рекорд опять переменил владельца, и теперь первой по району шла бригада Катерины Никоновой.
— Что же делать? — стонал поэт. — Что делать? Ведь так будет продолжаться до бесконечности! Как же писать? Ведь рекорд для того и существует, чтобы его побивали!
Выход придумал редактор.
— Опиши все, что с тобой сегодня произошло, — сказал он. — Так и назови: «Стихотворение без конца». Тут, мол, требуется еще одно, заключительное, четверостишие, посвященное тому, кто перекроет рекорд. Ясно? Только, конечно, все должно быть в рифму.
Поэт так и сделал.
В конце стихотворения поставили: «Продолжение в следующем номере».
Газета имела большой успех. В редакцию звонили из всех ближних и дальних совхозов — просили «заготовить рифму» на возможного кандидата в рекордсмены, сообщали о побитии рекорда. Другие газеты перепечатали стихи. Композитор, который в это время вместе с концертной бригадой совершал поездку по районам освоения целинных земель, написал музыку «Песня с продолжением».
Через двое суток ее пели на территории в сорок миллионов гектаров.
Тут, собственно, можно было бы поставить точку. Но ведь в жизни ничто и никогда так вот вдруг не кончается.
Когда я вернулся в Москву, то при случае рассказал одному полумаститому, модному в столице и ее дачных окрестностях поэту об этом эпизоде с рекордом. Модный поэт презрительно поморщился и молвил хорошо поставленным, поднаторевшим в кулуарных дискуссиях голосом:
— Что поделаешь, приходится творить по найму. Грустно, когда у медали творчества есть оборотная сторона. Мне очень жаль этого далекого наивного юнца, который вынужден поденно торговать своим дарованием. Приказы, заказы, указы — черная работа. Боюсь, настоящего художника-творца из него не выйдет, пока он не вырвется из пут однодневности.
А на днях я получил с целины газеты и прочел новые произведения «творца по найму». Это были добротные стихи о труде и жизни, о веселой молодежи, любящей свою землю. Немудреные строки волновали и радовали. Автор робко просил меня «выразить свое мнение и, если возможно, показать кому-нибудь из специалистов, не слишком загруженных собственными делами».
Я послал стихотворения нескольким товарищам и модному пииту. Все ответили быстро, высоко оценили работу молодого коллеги. Все, кроме полумаститого любимца столичных и пригородных муз. От него никакого ответа не пришло. Очевидно, он счел для себя унизительным общение с «поэтическим чернорабочим».
БУКЕТ
Эту историю рассказал мне инженер-ленинградец, который недавно побывал в одной западноевропейской стране.
В местном обществе дружбы с СССР, куда он был приглашен на прием, его познакомили с симпатичной девушкой, отлично владеющей русским языком.
— Выучила его на наших курсах! — с гордостью заявил председатель общества. — Это наша лучшая ученица. К счастью, она ближайшие четыре-пять дней свободна и может сопровождать вас как гид и переводчик.