Надпись
Шрифт:
В этот момент дверь кабинета раскрылась. Вошел человек, рыхлый, с залысинами, осторожно и мягко ступая, словно внутри ботинок у него были кошачьи лапы. Лицо человека показалось Коробейникову знакомым. Пока он пытался вспомнить, где они встречались, в глаза бросились нездоровые, желтого малярийного цвета белки в крупных водянистых окулярах и большие, чуть вывернутые, негроидные губы.
– Андрей, вы обещали достать сковородку с неподгорающим дном, – произнес человек, не обращая внимания на Коробейникова.
– Уже достал, Юрий Владимирович, – расторопно ответил Миронов. – А это – Михаил Владимирович Коробейников. – Он представил вошедшему Коробейникова, который вдруг узнал Андропова, того, чьи изображения украшали
Андропов быстро и холодно посмотрел на Коробейникова. Чуть заметно кивнул, не подавая руки.
Миронов в это время подписывал пропуск. Дружески улыбнулся на прощанье. Коробейников вышел, оставив в кабинете двух чекистов, продолжая чувствовать на себе взгляд больных желтых глаз. Шел по коридорам и думал, чем могла быть фраза о сковородке – тайным чекистским паролем или бытовой обыденной просьбой. Иронизировал, что в своих мемуарах непременно приведет сакраментальную фразу великого преобразователя Родины.
Спускался от Лубянки, мимо "Детского мира", к Охотному ряду по оттаявшим тротуарам. Среди бензиновой гари, табачных дуновений, холодного железа и камня веяло сырыми заснеженными опушками, сладостным запахом влажных древесных ветвей.
Здание КГБ смотрело ему вслед множеством грозных окон. Мегамашина, с которой он только что соприкоснулся, ожидала его решений. В одном из окон, невидимый, с залысинами, в тяжелых очках, стоял человек и смотрел ему вслед желтыми больными глазами.
Мегамашина отныне становилась важнейшей частью его бытия, к которой он должен был выработать свое отношение. Нет, он не станет модернизировать машину, подобно Шмелеву, усовершенствовать ее валы и колеса: в непредсказуемый момент машина выйдет из-под контроля, двинет свои механизмы, расплющит и перетрет доброхота. Не станет частью машины, как Стремжинский, который выпал из машинного ритма, перестал отвечать ее требованиям и был выкинут на помойку. Не будет бороться с машиной, требуя от нее добра, справедливости, упрекая за бездушное зло, как диссидентский писатель Дубровский, кидавшийся на гиганта с березовым прутиком, доводя себя до инфаркта. Не убежит от нее в иллюзорный мир, в языческие рощи и капища, как делает Кок, которого робот железной рукой извлек из священной дубравы и посадил в психушку. Не возвысится над машиной, подобно отцу Льву, призывая Бога разрушить сатанинскую башню, как разрушил Содом и Гоморру: Божья молния изменила направление удара, вонзилась в молящегося, лишила его рассудка. Не станет взрывать машину, как Саблин: машина уцелеет, а Саблин в дубовом гробу ожидает панихиды.
Он, Коробейников, художник и прозорливец, овладеет машиной без боя. Станет ее господином, описав ее валы и колеса, ее глубинные казематы и поднебесные башни. Создаст метафору, в которую, как в прозрачный кокон, поместит покоренную машину, укротит ее силой искусства.
Так думал он, спускаясь к Охотному ряду, чувствуя спиной холодный немигающий взгляд.
Часть седьмая
Крест
56
Шли последние февральские снегопады, рыхлые, сырые, благоухающие. Коробейников чувствовал, как заболевает. Утром проснулся с тончайшей ломотой, не накопив за ночь силы и свежести. Нехотя отправился в газету, где с опозданием вышел его материал об очистных сооружениях. В коридоре попался Шор, который, после ухода Стремжинского, был восстановлен в правах военного корреспондента. Съязвил, увидев Коробейникова:
– Старик, ты пишешь об этом с таким знанием дела, словно всю жизнь проработал золотарем.
От нового шефа не поступало приглашения зайти. О Коробейникове словно забыли. Он не сетовал. После пережитых злоключений душа нуждалась в покое. Хотелось
Вернувшись домой, он почувствовал озноб. Валентина заварила ему крепчайший чай, как любила бабушка. Он пил, согреваясь, с наслаждением думая, как уляжется в кабинете под плед.
Кабинет оккупировали дети. На его рабочем столе вырезали из бумаги журавликов, норовили запустить к потолку. У Васеньки не получалось, он огорчался. Настенька укоряла неумелого брата, который вместо журавля вырезал неизвестно что. Коробейников выпроводил из кабинета детей, улегся на диван под плед. Глядел, как медленно гаснет февральский день и на оконном карнизе лежит голубой, влажный снег.
После чая озноб прошел, сменился ровным, тихим жаром, будто медленно накалялась невидимая спираль, и во всем теле начинали звенеть крохотные пузырьки. Этот звук закипавшей крови нравился ему. В его теле начинались процессы, к которым он не имел никакого отношения. Он не мог на них влиять, они совершались помимо воли, как если бы его организм делился на две части. В одной помещалось его "я", а в другой "не я". Эта двойственность занимала его, побуждала отыскивать, где в его теле находится "я", а где "не я". Та часть тела, где помещался рассудок, гнездилась воля, собирались впечатления и восприятия, наблюдала за другой, в которой протекала самостоятельная жизнь, не нуждавшаяся в "я", обходившаяся без него, не пускавшая к себе волю и разум.
Ему казалось, он видит, как закручиваются испуганные вихри красных кровяных телец, на которые нападают микробы. Гонят их, как в саванне гиены гонят стада антилоп. Набрасываются, перекусывают горло, гонятся за другими. А им наперерез выносятся белые кровяные тельца. Кидаются на разбойников, как сторожевые собаки, схватываются с ними в визжащие клубки, из которых выпадают убитые овчарки и растерзанные гиены. Эта схватка, происходящая в нем, не управляемая его волей и разумом, занимала его. Ему казалось, что по тем же таинственным законам сотворяется все в живой и неживой природе.
Точно так же, как в его крови возникают бури и протуберанцы, завихрения и взрывы, умирает бесчисленное количество микроскопических форм, выпадает мертвый осадок, уносится раскаленным кровотоком, так и во Вселенной сталкиваются потоки плазмы и пучки лучей, раскаленные сгустки и трепещущие магнитные поля, в результате чего умирают звезды, образуются "черные дыры", возникают новые светила и луны, опадают ослепительные метеорные дожди.
По тем же сверхчеловеческим законам происходят битвы, как та, в результате которой погибла Троя. В его теле, раскаленном от жара, словно в полуденный зной, несутся боевые колесницы, ступают шеренги воинов, сходятся в рукопашной, пронзают друг друга копьями, охватывают фланги, посылают в прорыв кавалерию. Там блестят щиты, ударяют в доспех наконечники. Гектор схватился с Ахиллом, его мертвое тело, привязанное к колеснице героя, колотится по пыльной равнине. И горит и рушится город, и пожар стекленеет, перевертывается в голубом заливе, по которому пышно, под парусами, плывет корабль.
Он подумал, погружаясь в сладостную дремоту, что бытие, возникшее из совершенного Бога, в своей недостаточности и ущербности есть болезнь Бога. И исцеление возможно лишь при обратном поглощении бытия Богом.
День медленно угасал, окно становилось розовым, голубым, меркло. В кабинет шумно вбегали дети, но их тут же уводила встревоженная жена. Ему была сладостна приближавшаяся беспомощность. Вспоминались детские переживания, когда болезнь вызывала повышенную нежность, бесконечную заботливость бабушки, и он наслаждался своей немощью, окруженный бабушкиными хлопотами, тревогами, воздыханиями.