Надпись
Шрифт:
Вслед за женой он прошел в детскую. На одной кровати спала дочь, белея безмятежным лицом. На другой разметался и хрипло дышал сын, мучительно вздрагивая маленьким страдающим телом, из которого, вместе со свистящим дыханием, вырывались слабые стоны. Тут же, в полутьме, среди разбросанных игрушек, узорных деревянных коньков, стояли какие-то чашки, кувшин, эмалированный таз – свидетельства паники, в которой пребывала жена.
– Звонила сейчас в больницу!.. "Скорая помощь" в разъезде!.. Сказали, чтобы срочно везли ребенка!.. Надо собираться!..
А в нем – мгновенный ужас, пронзительная, очевидная мысль. Болезнь, поразившая сына, – плата за его грех, за шальной поцелуй в такси, за проведенный с Еленой вечер, во время которого он вожделел ее, погружался в ее обольстительную
Он наклонился к сыну, чувствуя, как горит и страдает его маленькое беззащитное тело, в которое вселился злой невидимый дух. Переполнил крохотные легкие, изъедает тонкие свистящие трубочки. И этот злой дух – его грех, которым он отравил сына. Тот гибнет из-за его отцовского вероломства, отступничества, отдавших на растерзание беспощадных сил драгоценный мир, основанный на верности, жертвенности и любви. Это ужасающее чувство вины было острым, страшным и очевидным. Мир, казавшийся бессмысленным скоплением несвязанных событий, побуждений и дел, обнаружил прямую связь его, Коробейникова, греха с благополучием его близких. Облетев по невидимым орбитам, побывав в чьих-то грозных беспощадных руках, грех ударил как молния, поразил острием хрупкое и невинное тело сына.
– Чего же ты ждешь?.. – торопила Валентина, теребя в руках какое-то полотенце. – Ведь он умирает!.. Неси его в машину!.. Пойду к соседке, пусть покараулит Настеньку!.. Нам надо скорей в больницу!..
Она продолжала метаться, беспорядочно хватая какие-то вещи. А в нем побуждение – надо немедленно перед ней покаяться, вымолить у нее прощение. Она простит, и грех его будет отпущен. Тот, Невидимый, Грозный, кто наслал воздаяние, возьмет назад свою молнию, выдернет из сына острие, и сын исцелится. Но не было сил признаться, и он молча стоял над сыном, слыша, как свистят его легкие и из маленьких приоткрытых губ вырываются стоны.
Пришла соседка, увещевала, успокаивала. Коробейников вынул из кровати сына, почувствовав, как мало весит его щуплое, горящее тело. Сын приоткрыл невидящие глаза и опять закрыл, не узнав отца. Жена укутала сына в одеяло, и Коробейников спустился по лестнице, прижимая сына, беспомощный в своем малодушии, жалкий в неумении сбросить с души разрушительное бремя. Жена, держа на руках Васеньку, что-то бормоча, всхлипывая, уселась сзади. А он погнал "Строптивую Мариетту" по ночной Москве, слыша за спиной тихие стоны, страстные всхлипы жены:
– Васенька, сейчас, мой милый!.. Глубже дыши!.. Не умирай, мой сыночек!..
Они мчались мимо огромного ночного автозавода с тускло горящими окнами, где на конвейере собирались машины, возникали поминутно новые рокочущие механизмы, и одновременно с их рождением на коленях жены умирал сын. Пролетали теплоцентраль с серыми тупыми градирнями, из которых, как из вулканов, валил пар, и рядом с их слепой мощью, угрюмым огнем топок сгорала и улетучивалась жизнь сына. Миновали бойню, где бетонные стены были пропитаны кровью, на мокрых цепях качались горячие туши, свесив языки, раскрыв огромные, в муке глаза, и среди убиенных животных и товарных составов, в которых ревел обреченный на заклание скот, умирал по его вине драгоценный, ненаглядный сын.
Он мчался по Москве с погибающим сыном, и грех гнался за ним по пятам, под фонарями, не отставая, принимая образ розовой птицы фламинго с женским лицом, перелетающей от фонаря к фонарю, или лазурной бабочки с обнаженной девичьей грудью и крохотными самоцветами вместо глаз. Встречные машины слепили. В летучих огнях, в проблесках металла и лака неслись жестокие длинноногие амазонки с голыми матовыми животами, вонзая в воздух острые каблуки. Среди безумных валькирий, окруженная женщинами в цветочных венках, вдруг возникала Елена, ее царственное, с торжествующей улыбкой лицо. И не было сил остановить машину, пасть на колени под фонарем и молить о прощении, чтобы Господь внял раскаянию, сохранил сына.
Они приехали в больницу, внесли сына в приемный покой. Утомленная пожилая
– Разверните… Что случилось?.. Имя… адрес…
– Он умирает!.. Задыхается!.. Приступ удушья!.. Да сделайте что-нибудь!.. – плакала Валентина, не выдерживая вида равнодушной сестры, обшарпанных масленых стен, больничного лежака с несвежей простыней и мятой клеенкой. – Он умирает, наш мальчик!..
Пришел врач, спокойный, в накрахмаленной шапочке, пахнущий свежестью. Помог развернуть одеяло. Прикладывал блестящую трубку к голой, вздрагивающей груди сына, на которой сходились хрупкие, трепещущие ребра. Заглядывал сыну в рот, засовывая деревянную палочку. Сын плакал, открывая крохотный розовый зев, мучительно кашлял, переходя на свист.
– Аллергия… Небольшой отек дыхательных пу тей… Что-нибудь съел?.. Грибы?.. Ягоды?..
– Доктор, он не умрет?
– Сделаем укол, уберем воспаление. Полежит у нас денек-другой… Вы можете пройти с ребенком, а отец пусть останется, – произнес врач и пошел к дверям, увлекая за собой Валентину, взглядом останавливая Коробейникова. Тот отпускал жену, слыша, как удаляется по больничному коридору жалобный плач сына.
Ночь. Приемный покой. Усталая пожилая сестра в очках что-то заносит в журнал, какую-то надпись, которая исчезнет и канет среди исписанных бумаг, как и другие строки и надписи, сделанные человеческой грешной рукой, страницы поэм и романов, обреченные на исчезновение. Среди бесчисленных строк и надписей существует одна, им до сих пор не прочитанная, вознесенная на столб колокольни. В трех черных кругах золотыми буквами начертана формула жизни, главный закон бытия, заповедь Бога, недоступная для прочтения. Беспомощный перед жизнью, не понимая ее грозных законов, бессильный прочитать золотую поднебесную надпись, он молча, страстно молился:
"Господи, прости мой грех… Сохрани жизнь Васеньке… Я отвернусь от всех искушений, отвергну все соблазны… Стану служить Тебе, Господи, как того хотел отец Лев!.."
Задремал, прижавшись затылком к стене. Проснулся, когда вернулась жена, бледная, измученная, с темными, исстрадавшимися глазами.
– Кажется, легче… Заснул… Боже, как он плакал, наш Васенька!.. Я останусь здесь на ночь… Поезжай… Тебе надо отдохнуть…
Его молитва была услышана. Благодарно, виновато обнял жену. Устало побрел к машине, думая, как он любит эту родную милую женщину, родившую ему детей, с которой суждено ему прожить до смерти. И когда-нибудь в старости, на исходе дней, в какой-нибудь тусклый осенний вечер, когда все меньше тепла и света, он покается перед ней за свой грех. Расскажет, как молил о прощении Господа и молитва его была услышана.
Часть третья
Соль
24
"Я – авианесущий корабль, флагман Тихоокеанского флота, истребитель американских подводных лодок, носитель штурмовой авиации для поддержки десантных береговых операций, убийца авианосцев врага, являю собой совершенство оружия, воплощение советской науки и техники, сгусток сверхмощных энергий, меняющих ход истории. Я – оружие Судного дня. Создан самыми умными и талантливыми людьми государства для нескольких часов скоротечного глобального боя, когда будет согнута земная ось, расплавлены континенты, вскипят океаны, и «младенцы содрогнутся во чревах матерей». Тогда небо надо мной будет красным и ядовитым от жара, в нем станут кружить карусели воздушных боев, загораться и падать в океан самолеты, и мои скорострельные пушки будут резать на части атакующие штурмовики неприятеля, роняя в воду белые струи металла. Мои бомбометы станут топить подводные лодки врага, подрывая их ядерными глубинными взрывами, переломленная надвое лодка будет выхвачена из глубины океана шипящим столбом кипятка, поднята в небо вихрем огня и пара, обрушится вниз вместе с мертвыми китами и рыбами. Мои бортовые контейнеры ахнут страшным ударом, пошлют к горизонту ракеты, превращая авианосец противника в жидкую текучую сталь, ломая башни и рубки, сметая с палубы легкий сор самолетов, вздымая из океана гигантские, до неба, грибы.