Надпись
Шрифт:
– О-о-о! – с горловым бульканьем, с больным страшным всхлипом возопила Тася. – За что вы меня ненавидите? Я так стремилась к вам, так мечтала перед смертью вас повидать, а вы приняли меня для того, что бы мучить… Я сейчас уеду, и больше вы меня не увидите…
Она рыдала, сотрясалась большим рыхлым телом в голубой шерстяной кофте, издавая воющие, хлюпающие звуки. Бабушка, не понимая их речей, лишь видя, как страдают и мучаются ее близкие и ненаглядные, потянулась из своего креслица и, рыдая, воскликнула:
– Дети мои, что вы творите!.. Пощадите себя!.. Я вас так люблю!..
Опять все умолкли, словно
27
Кабинет Коробейникова. Стол с пишущей машинкой. "Рейнметалл". Деревянная коняшка с маленькой вмятиной, оставленной детским молочным зубом. Телефонный аппарат с надколотой трубкой. Лист бумаги, на котором начертан, перечеркнут, с выбросами строчек и слов, с кляксами и гневными линиями, план будущего романа, напоминающий фотографию взрыва, столкновение метеорита с земной поверхностью, удар элементарной частицы в ядро атома – загадочная графика творчества. Он сидит, оцепенев, чувствуя, как невидимо трепещет вокруг него воздух, сотрясаемый едва ощутимой вибрацией. Словно что-то приближается, грозное, стремительное, как снаряд. Гонит перед собой спрессованный воздух, прорывает его, с грохотом вносится сквозь стекло, превращая кабинет в бесформенный огненный взрыв.
Он чувствовал приближение еще не случившегося события. Предвосхищал телефонный звонок, бодрый, чуть припудренный металлической пыльцой голос Саблина, выманивающий его на свидание с Еленой. Свое краткое борение, беспомощную попытку отказаться. Панические мысли о жене, о болезни сына, исцеленного после жаркой мольбы и раскаяния. Слабость, раздражение на жену, молчаливо, одним своим милым, любящим, беззащитным лицом мешающей его ненасытной страсти к познанию, жажде нового опыта, без которого невозможно творчество. Его мессианская одержимость, оправдывающая любые броски и метания, сулящие либо бесславную гибель, либо небывалое божественное откровение.
Когда раздался телефонный звонок, расшвырял по кабинету острые осколки звука, и голос Саблина, чуть искаженный мембраной, бодро произнес: "Доброе утро, Мишель, как я рад вас слышать…" – Коробейников отрешенно подумал, что любое событие уже существует где-то в бесплотной неявленной форме. Спроектировано невидимым Инженером. Опускается на землю, как прозрачный чертеж. Догоняет замысел, наполняя плотью нарисованный контур.
Они сидели с Еленой Солим в кафе на улице Горького, у окна, за которым переливалось, текло и сверкало. Вдруг становилось сумрачно, брызгал дождь, и все наполнялось перепончатыми торопливыми зонтиками. А потом вспыхивало жгучее солнце, лепные фасады становились красными, синими, и казалось, мимо стекла проплывает большая перламутровая рыба, от Белорусского вокзала к Пушкинской площади и Манежу.
Перед ними стояли два коктейля "шампань-коблер". Коробейников тянул сквозь трубочку тонкую сладко-жгучую струйку, наблюдая, как летят в бокале пузырьки. Находился под воздействием странного наркоза, как если бы его укололи невидимой иглой. Парализующий безболезненный яд проник в кровь, и он, продолжая видеть и слышать, не мог шевельнуться, пребывал в оцепенении, околдованный ее близостью, мучительной и влекущей красотой, мнимой доступностью.
– Ваш очерк об авианосце лежит на столе у Марка. Он очень высокого мнения. Кому-то по телефону сказал, что вы – "военно-морское светило". – Елена улыбалась, щурила глаза, ощущая свою колдовскую власть над ним. Пузырьки зарождались в глубине золотистого бокала с плавающей вишенкой, летели вдоль пластмассовой трубочки вверх, и этот беззвучный полет, серебристые цепочки пузырьков действовали на него завораживающе. – Марк хочет пригласить вас и сделать какое-то лестное предложение.
– Как хорошо, что есть Марк, – машинально произнес он, находясь под гипнотическим воздействием всего ее облика, который, как витраж, распадался на отдельные драгоценные части, и каждая существовала самостоятельно, гипнотизировала и влекла.
– Как хорошо, что есть вы, – пленительно улыбалась она, сжимая губами трубочку, и он воспринимал ее губы как отдельное существо, мягкое, плавное, чуткое, в нежно-розовых прожилках, которые тонко прочерчивались, словно рисунок на лепестке, когда она стискивала трубочку, и почти исчезали, когда она начинала медленно улыбаться, приоткрывая губы, и тогда среди нежной розовой мякоти становились видны влажные белые зубы.
– На корабле я думал о вас. Там бесконечные коридоры, палубы, замкнутые железные двери. Открыл одну, и вдруг увидел вас, как наваждение.
– Вы и сами как "Летучий голландец". Летаете, плаваете, возникаете, как мираж. Вот и теперь мне мерещитесь.
Он смотрел, как из-под светлых, с золотистым отливом, волос, из-под гладкой чудесной прически выглядывает маленькое ухо с розовой мочкой. В этой мочке переливался бриллиантик. Он чувствовал тонкий металл серьги, проникшей сквозь нежную плоть, ловил опьяненными зрачками розовые, зеленые, летящие из бриллианта лучи, их волшебную игру. Хотел потянуться к ней, поцеловать эту розовую, с драгоценной капелькой мочку, ощутить языком податливое тепло, твердое ядрышко камня.
– Мне тоже кажется, что наши встречи – это миражи. Протяну к вам руку, и она пройдет, как сквозь облако. Ваше появление в Доме литераторов напоминало мираж. Полет по Москве, где в черном небе взрывались салюты, били фонтаны света, распускались над крышами великолепные букеты, и на улицах шумел бразильский карнавал. И женщины на подиуме, похожие на птиц, на бабочек, на амазонок, на бесплотных ангелов, прилетевших из иных миров. И тот поцелуй, которым вы меня наградили, когда машина неслась вдоль Самотеки. Все это миражи.
– Вы правы, миражи. Не было поцелуя.
Ее глаза постоянно меняли цвет, и не оттого, что на улице воздух становился голубым и лиловым, или ртутно блестел асфальт, или прорывалось сквозь тучи слепящее солнце. Они насмешливо дрожали, пленительно переливались, изумленно увеличивались или страстно сжимались, повинуясь особой, скрытой в них жизни, которая вдруг делала их малахитово-зелеными, или серо-стальными, или янтарно-желтыми, в зависимости от того, пугалась ли эта жизнь, вожделела, испытывала любопытство или внезапную боль и печаль. Ему хотелось, чтобы погас свет и он увидел, как ее глаза светятся в темноте.