Надпись

Проханов Александр Андреевич

– Значит, он верит в чудо. Слышал о каком-то пророчестве, – сказала Елена, вставая рядом с ним возле евангелиста, державшего на весу известняковую книгу.

– Может, об этом написано в апостольской книге? – Он извлек из кармана маленькую финку с отточенным жалом и костяной черной ручкой, подарок скитальца Федора, коим тот вспарывал белый рыбий живот, извлекая икру. – Какие здесь письмена и пророчества? – Стал тихонько соскабливать мох с известняковой страницы, слыша шуршание камня, видя, как ветер подхватывает частички материи и уносит в студеную пустоту. – Пусто, нет ничего, – произнес он разочарованно,

пряча финку в карман.

– Как же нет? А это? – Она коснулась пальцем страницы, стала медленно водить и читать: – "Кругом говорили жадно, то захлебываясь, то со страхом, о растущей в мире беде, о военных маневрах, ядерных бомбах, о насилиях и убийствах. А он думал о крохотном кусочке земли, залитом горячим солнцем, в дурманах вянущих трав. И если лечь, запрокинув голову, то озеро улетало в небо всем своим блеском, и кони, неспутанные, бродили у самой воды…"

– Боже мой, ведь это строчки из моей книги… Вы запомнили…

– Ведь я увлечена вами…

Он положил руки ей на плечи, почувствовав сквозь тонкую ткань плаща ее подвижность, шаткость и легкость. Хотел притянуть к себе, но она гибко выскользнула:

– Здесь нельзя. Мы не одни. С нами апостолы. Пойдемте, погуляем немного.

Разочарованный ее недоступностью, порицая себя за этот невольный порыв, он двинулся вслед за ней по краю обрыва. Путался пожухлый бурьян. Медлительно, отражая вечернее небо, текла река. На другом берегу облетевшие осины зеленели высокими стволами. Чуть розовели их рогатые сквозные вершины с остатками листвы. Темно-синие, густые, предзимние, возвышались островерхие ели.

Они шли краем поселка по сырой песчаной дороге, над которой в зеленоватом небе стояло розовое облако. Навстречу вышли два парня. Небритый здоровяк в неряшливой, распахнутой телогрейке, в растерзанной, выбившейся из брюк рубахе. И короткогогий, в резиновых сапогах крепыш с нечесаной головой. Оба были пьяны, лица обоих, когда они заметили Коробейникова и Елену, загорелись нетерпеливой неприязнью.

– Баба какая спелая, – произнес небритый детина, вываливая мокрую губу, шевельнув бедрами и поелозив локтями, чтобы поддержать сползавшие штаны.

– Этих сучек в лес водят и там дерут, – ухмыльнулся второй парень, раздвинув рот и показывая в ухмылке желтые зубы. – Эй, мужик, дай попользоваться, – качнулся он к Коробейникову.

Тот увидел испуганное, с брезгливой гримасой, лицо Елены. Выпученные, плотоядные, с безумной искрой глаза небритого. Сальный, щербатый рот коротконогого. Испытал мгновенную неуверенность, непонимание того, что должен сделать сейчас, в ответ на эти оскорбительные, глумливые возгласы. Шагнул вперед, отодвинул плечом верзилу. Потянул следом за собой Елену, увлекая ее вниз по дороге, на пустынный берег реки.

Они шли подавленные. Розовое облако недвижно пылало в зеленом вечернем небе. С горы, сквозь деревья, виднелась странная церковь.

Он услышал за спиной, на дороге шорох песка, неровный топот сбегавших ног. Опасность, что минуту назад зацепила его на вершине и мнимо отстала, теперь вновь надвигалась. Не оборачиваясь, он ощущал ее приближение, как обвал. В нем начиналась мучительная паника, страх не за себя, а за идущую рядом, побледневшую женщину, на глазах которой через мгновение должно произойти ужасное – унизительное для него и смертельно опасное для

нее. И он должен встретить эту опасность на безлюдном берегу, на песчаной дороге, под розовым облаком.

Оглянулся. Парни сбегали, осыпая песок. Здоровяк размахивал большими руками, сквозь расстегнутую рубаху белел его пухлый живот. Его сотоварищ хлюпал резиновыми сапогами, голенища которых были подвернуты, продолжая на бегу улыбаться. В их торопливом неровном беге была яростная жестокость, обращенная на Коробейникова, и похотливое нетерпение, направленное на Елену. Сбежали, тяжело надвинулись, и тот, что был поменьше, вклинился между Коробейниковым и Еленой и, пятясь, спиной оттеснил ее на обочину. Не оборачиваясь к ней, произнес:

– Сучка, стой… Дернешься – придушу…

Верзила свирепо и ревниво косил на Елену кровяной бычий глаз. Ненавидел Коробейникова и своего напарника, который для него оставлял тяжелую и грязную часть затеи, а себе выбрал легкую и доступную.

– Ну, курва, что ты сказал? – Он приблизил к Коробейникову пухлое, синеватое, в черной щетине лицо, дохнув на него сквозь мокрую, с фиолетовым пятном, губу. – Что ты тявкнул на меня?

Коробейников ощутил струю теплого зловонного воздуха, излетевшего из утробы парня. Пахнуло перегаром, несваренной мерзкой пищей, гнилью нездоровой отравленной плоти. Этот трупный запах был вонью животного, наглотавшегося падали. Отравлял своим ядом, подавлял, делал из Коробейникова добычу. И, чувствуя эту свирепую животность, смертельную опасность, безвыходность и неизбежность случившегося, заметив боковым молниеносным зрением почерневшие от ужаса синие глаза Елены, близкий лес, темную реку, недвижное, освещавшее землю розовое облако, Коробейников сам преобразился в животное. В энергичное, без мыслей, с оскалом мокрых зубов, с одной ненавидящей встречной страстью, словно выпал из человеческой кожи, из неудобной одежды. Покрылся шерстью, как оборотень с поднятым злым загривком.

Ударил первый в близкое лицо, в щетину скулы, выше грязной набухшей шеи, ниже выпуклого, слизистого глаза.

Удар оказался неточным, недостаточной силы. Парень не упал, а лишь откинул голову. Удерживая равновесие, нелепо взмахнул руками. Оглушенный, балансируя на дороге, ошалело оглядывался. На лбу собрались глубокие изумленные морщины. Его взгляд упал на обочину, сосредоточился на чем-то. Морщины расправились. Он метнулся к обочине, согнулся и выпрямился, держа в кулачище большой круглый камень. Коробейников видел мокрую, отшлифованную поверхность булыжника, кофейный кремневый блеск, прилипшие к нему золотистые, в последнем солнце, песчинки. И какую-то особую позу парня, отведенную назад руку дискобола, плечо молотобойца, озаренное каким-то особым, радостным зверством лицо.

– У-у-убью, гад!..

Этот радостный рык, освобождавший в парне слепую, первобытную страсть истребления, отозвался в каждой клеточке Коробейникова прозрением – его сейчас убьют. Здесь, на этой дороге, под розовым облаком, наступают последние секунды его жизни. Эта оттянутая назад, сжимающая камень рука, крутое, готовое к повороту плечо и есть его смерть. Прозрение было ослепительным, раскрепощало его, избавляло от последних остатков человеческого. Делало абсолютно безжалостным зверем, бьющимся за жизнь, выживающим ценой истребления и убийства врага.