Наёмники Гора
Шрифт:
— Радуйся, что Хурта не поверг Тебя на землю своим любимым ударом, — сказала Боадиссия.
— Я радуюсь, — заверил я девушку. — Радуюсь.
— Ну что, я могу продолжить? — капризно поинтересовался Хурта.
— Пожалуйста-пожалуйста, — сказал я.
— Эти длинные очереди, очереди, очереди, очереди, очереди, очереди, очереди, они выматывают меня, эти длинные очереди, очереди, очереди, очереди, очереди, очереди, очереди, — продолжил Хурта.
Этому я вполне мог поверить, но от комментария я воздержался.
— Как мне не нравятся они, эти длинные очереди, эти длинные очереди, очереди, очереди, очереди, очереди, очереди, очереди, —
— Это всё? — с надеждой спросил я.
— Это — первый куплет, — огорчил меня Хурта. — Кроме того, мне надо отдышаться.
— Мне показалось, что Ты сказал, что это короткое стихотворение, — заметил я.
— Тебе не надо слушать, если Ты того не желаешь, — обиженно сказал Хурта. — Я могу рассказать его Боадиссии.
— Нет, нет, — успокоил я алара. — Я только думал, что Ты говорил, что Ты сочинил короткое стихотворение.
— Оно таким и было, когда я сказал это, — пояснил он. — Но я с тех пор расширил это. Разве предмет не кажется достойным Вам более существенного рассмотрения?
— Конечно, — улыбнулся я.
Тем временем наша собственная очередь продвинулась лишь на несколько шагов.
— Тебе оно не понравилось? — спросил Хурта.
— Оно замечательно, — заверил его я. — Только, вот я не уверен, что оно столь же превосходно как многие из других твоих стихов.
— А что не так с этим? — заинтересовался сочинитель.
— Возможно, оно показалось мне немного длинноватым, — объяснил я. — Кроме того, оно может быть немного повторяющееся.
— Повторяющееся? — недоверчиво переспросил он.
— Да, — подтвердил я. — Например, касательно слова «очереди».
Разговаривая с Хуртой, а продолжал бдительно следить за товарищем передо мной, заявившим, что он — Филебас, якобы виноторговец из Торкадино.
Хурта рассмеялся до слёз, и даже схватил меня за руку. Следить за Филебасом, сразу стало труднее, и я забеспокоился, как бы он не воспользовался этой возможностью, и не бросился наутёк.
— Мой бедный, дорогой, добрый друг, — заявил Хурта. — Как же Ты простодушен! Как мало Ты знаешь о поэзии! Эти длина и повторяемость — преднамеренные. Конечно, я попытался передать тонкую аллегорию нескончаемости, выражая и передавая не в какой-то неясной манере, а в той, которую, возможно, Ты не пока ещё полностью ухватил, иссушающую утомительность бюрократического насилия над духом и чувствами мужчины!
— О-о, — протянул я.
— Также, пронзительное, тонкое акцентированное повторение слова «очереди», которое, своим уровнем и протяжённостью, и у меня есть надежда, Ты всё же сможешь это постигнуть, неистово излагает и разъясняет не только понятие, но и что более значимо эмоциональную значимость очередей, этих неизбежных признаков, являющих собой почти символическое великолепие, вероломной бюрократической заразы.
— Понятно, — сказал я.
— Теперь я могу продолжить? — спросил он.
— Пожалуйста, продолжай, — кивнул я.
Я был столь ошеломлён выступлением Хурты, что так называемому Филебасу, ничего не стоило ускользнуть от меня незамеченным, но когда я проверил, то с радостью обнаружил, что он этого не сделал. Похоже, он просто не хотел терять своего места в очереди. Я решил, что такому простому солдату, и непритязательному парню, преданному лишь своей профессии, было бы разумнее держать при себе суждение о таких понятиях, как поэты и поэзия. В конце концов, это просто рискованно и небезопасно, когда имеешь дело с Хуртой, к которому я вдруг почувствовал внезапный
Меж тем Хурта осчастливил нас своим стихотворением, которое, действительно, передавало что-то вроде непостижимости и тяжеловесности учреждения, которое вдохновило его. Я с трепетом слушал Хурту, впрочем, не забывая время от времени контролировать нашего «друга» Филебаса. Боадиссия, насколько я заметил, с примесью скептицизма и зависти, казалась восхищенной. Самообладание Фэйки было просто непостижимым. Но взглядом со мной она постаралась не встречаться. Так называемый Филебас, как мне показалось, время от времени был готов убежать от нас куда глаза глядят, даже несмотря потерю своего места в очереди, особенно явно это проявлялось, когда Хурта начинал свой яростный рефрен, но моя рука каждый раз сжималась на его вороте и удерживала его в от необдуманных действий. Я не буду даже пытаться привести здесь стихотворение Хурты полностью, но думаю, что нечто вроде его настроения уже смог передать. Тем более, что возможно, что записанное стихотворение могло бы потерять нечто заложенное в него автором. Поэзия, в конце концов, или, по крайней мере, большая её часть предназначена, чтобы быть услышанной, а не прочитанной. Она предназначена для уха, а не для глаза. И конечно простое чтение этого едва ли могло передать воздействие на слушателя живого голоса, и особенно такого, как у Хурты.
Очередь, кстати, продвигалась достаточно быстро, возможно, не очень соответствуя основному тезису стихотворения Хурты, и вскоре мы были уже практически перед постом проверки.
— А Вы правда таурентианец? — спросил я человека в пурпурном шлеме, но тот не счёл нужным отвечать мне.
— Вы немного далековато от Ара для таурентианцев, не находите? — не отставал я.
Всё же мы были ещё, по крайней мере, в дне пути от Ара, и мне казалось это, несколько странным, что таурентианцы, по сути своей дворцовая стража, хотя они, конечно, иногда патрулируют определенные районы города, оказались столь далеко за пределами стен города, особенно в эти смутные времена.
Он презрительно отвернулся от меня, не желая отвечать мне.
— Неприветливый товарищ, — заметил Хурта, несколько оскорбленный отношением пурпурного шлема.
Мы уже были в нескольких ярдах от поста. Тот шест, что мы видели с фургона, теперь оказался от нас на расстоянии всего в несколько футов. В диаметре он был дюймов шесть. Тело, свисавшее с него, оказалось весьма небольшим. И очевидно бедняга здорово извивался и дёргался, пока остриё кола не вышло из его груди. Сейчас кол торчал из тела почти на ярд. Было видно, что острые края сломанных рёбер прорвались сквозь тунику. Конечности трупа безвольно свисали вниз. Сам шест был красным от залившей его крови. Ветер трепал несколько прибитых к нему листов бумаги.
— Постой-ка, — пробормотал я.
— Что случилось? — спросила Боадиссия.
— Мы знаем этого товарища, не так ли? — заметил а, присматриваясь внимательнее к посаженному на кол.
Побледневшая Боадиссия отвела глаза от ужасного зрелища. Фэйка вообще старалась не поднимать головы.
— Ну да, он кажется мне знакомым, — признал Хурта.
— Так и есть, — кивнул я. — Он шёл с нами от самого Торкадино. В течение последних нескольких дней он был нашим попутчиком.
Я поднял глаза на повисшую голову. Рот был открыт в немом крике, так что можно было рассмотреть верхние зубы. Над верхней губой, виднелись тонкие усики.